Татьяна Беспалова - Вяземская Голгофа

– Ты молодец, капитан, – проговорил наконец Лукин. – Хорошо сработал.

– Это ещё не всё.

– Что ещё?

– Я видел на болотах локальные бои. Там наши окруженцы. По мне стреляли из всего, что под руку попадет. Даже из пистолетов. Пару раз попали. Но у немцев хорошие машины. Живучие.

– Что ещё? – усталое лицо Лукина сделалось твердым.

– Селижарово не удержать, – в голове у Тимофея мутилось. – Такое моё мнение.

– Вахлак! – прорычал замполит Прожога. – Экий вперся! Да чем от тебя воняет?

– Трибунал по нему плачет, – проговорил кто-то из темного угла, оттуда, где дышала теплом хорошо протопленная «буржуйка».

– Войной воняет, товарищ замполит, – стараясь сгладить явную грубость, Тимофей приложил грязную ладонь к наушнику летного шлема.

Словно в подтверждение его слов, с потолка на карту толстой струей потекла рыжая земля. Блиндаж содрогнулся. Что-то лязгнуло. Стулья подпрыгнули и повалились на дощатый пол, не издав ни звука. Ровный гул заполнил собой всё. Он влез в блиндаж, просочившись через щели дощатой двери, он струился между потолочных бревен, он растворился в земле, он ожил в печной золе. Кто-то упал на пол под ноги Тимофею, кто-то беззвучно вопил, широко распахнув черный провал рта. Земля продолжала сотрясаться. Блиндаж заполнился едким дымом.

– Где Вера? – не помня себя, Ильин ухватился за полы чьей-то шинели. – Вера Кириленко! Она жива?

– Эгей, Ильин! Под трибунал пойдешь! – услышал он шипение Прожоги. – Устали от твоих выходок. Всё равно не жилец, так хоть отчитаемся о борьбе с вражеской агитацией. И Кириленко твою туда же!

– Она не моя! – оскалился Тимофей.

– Развратом занимаетесь! – Прожога погрозил ему пальцем. – Весь полк о том знает! А ещё коммунисты! Оба!

Но Тимофей уже выскочил из блиндажа. Он упал на дно траншеи. Над ним с пугающим воем проносились стаи лаптежников. Надо выключить звук. Не слышать, только смотреть. И хитрость-то – невелика суть, но как достичь желаемого?

– Два, четыре, шесть… – считал Тимофей.

На двадцатом юнкерсе звуки умолкли. Кто-то перепрыгивал через траншею и падал, настигнутый осколками. Лаптежники долбили грамотно, осколочными снарядами, пулеметы извергали свинец. Самолеты угробили, теперь решали следующую задачу: изничтожить живую силу. А это значит – из траншеи ни ногой. Но где же Вера?

Тимофей продолжал поиски Веры, постоянно отвлекаясь на разные важные дела. Пятнадцать минут ушло на оказание помощи часовому у входа в штабной блиндаж. Потом помогал Прокопченко перевязывать раненного бойца, того самого, в перепачканной кровью плащ-палатке. Потом, по счастью, нашелся сам Анатолий Афиногенович. Этому перевязка не потребовалась. Потом из дымной пелены явился старшина саперной роты с рамой и в наушниках. Втроем они бродили по участку земли, ранее именовавшемуся летным полем.

– Из пяти осколочных снарядов один не разрывается, – бормотал сапер. – На Москву летом бросали снаряды-мины. Десять человек пострадало. Не слышали?

Тимофей смотрел на рябое лицо сапера, с обеих сторон сдавленное огромными наушниками. Губы старшины смешно шлепали, разбрызгивая слюну. Он толковал о коварстве немецких авиабомб. Часто умолкая, прислушивался к писку в своих наушниках. Ступал медленно, аккуратной котовьей походкой. Анатолий Афиногенович кривился – старлей слышал крики раненых. Тени санитаров возникали из-за дымной завесы и снова скрывались за ней. Порой сапер, сбросив наушники на шею, ругал дым пожарища, будто тот был одушевленным существом:

– Ну хоть бы ветром тебя выдуло! Да хоть дождем-то вымыло! Да хоть снегом бы приплющило! Тварь ты смердявая! Кхе-кхе!

Тимофей неотрывно смотрел на его шлепающие губы. Ноздри сапера вычернила копоть и он снова надевал наушники, принимался водить рамкой по-над поверхностью обгорелой земли. Ильин по-прежнему ничего не слышал, когда его нога споткнулась обо что-то твердое. Замереть? Отпрыгнуть в сторону? Наклониться и посмотреть? Мир наполнился звуками внезапно, будто диксиленд, грянул предвоенный фокстрот. Вой, крики, железный лязг и сквозь всю эту какофонию, будто соло тромбона:

– Сойди с человека, летчик. Хоть нога и не весь мертвец, но тоже человек.

Тимофей глянул себе под ноги. Оторванная конечность оказалась босой ногой мужчины. Одетая в отличного сукна галифе с синим лампасом, она была подобна неуместной, злой шутке, брошенной им под ноги ехидным чертенком. Ткань штанины казалась совсем чистой, не запятнанной ни кровью, ни рыжей скомороховской глиной.

– Как думаешь, чья это нога? – задумчиво произнес Анатолий Афиногенович.

– Вот так бывает, – проговорил сапер. – Взрывной волной человека разувает-раздевает-разрывает. Эх, ма! Чего же смотришь, летчик? Бери ногу. Там вон похоронная команда мертвецов собирает. Надо и этого схоронить. Или мы не люди уже?

– Где Вера? – всполошился Тимофей.

– Я же говорил тебе: в землянке, – устало отозвался Анатолий Афиногенович. – Неподалеку от интендантского склада. Пока ты летал, доставили почту. Так странно! Людей нет, а письма от них всё ещё приходят! Впрочем, это было ещё до обстрела…

– Где?!

Анатолий Афиногенович указал направление. Его рука с оттопыренным указательным пальцем потонула в дыму. Сапер уже отошел от них на несколько шагов. Можно было видеть лишь его размытый дымами силуэт.

– Советую взлетать, летун, – проговорил сапер, оборачивая к ним сосредоточенное лицо. – Летать сейчас безопаснее, нежели по земле. Говорю же: каждый пятый осколочный снаряд у немцев не взрывается.

Он сумел найти Веру, лишь утратив способность замечать опасность. Поначалу Тимофей смотрел себе под ноги, вертел головой во все стороны, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь. Он помнил о словах сапера. Но как взлететь, если у тебя нет крыльев, если сердце твоё слишком слабо, чтобы придать телу достаточную для взлета скорость? Да и как оторваться от земли, если Вера здесь и, возможно, нуждается в помощи? Тимофею вспомнилось красивое, породистое лицо Константина Кириленко, его огромное похожее на гранитный утес тело. Неужели муж Веры может умереть? Неудобный ноющий ком ревности встал поперек гортани. Рот наполнился нестерпимой горечью. Тимофей досадливо плюнул, и мир снова наполнился звуками.

Крики раненых и отрывистые, гавкающие, так похожие на немецкую речь, команды начальствующих преследовали его, и он побежал. Тимофей перепрыгивал через траншеи, пробирался по ходам сообщений, больно ударяясь о бревенчатые стены. Часто ему казалось, будто он наступает на распростертые тела, будто мертвые товарищи простирают к нему руки, умоляя о милосердии. Он шарахался от выживших, словно те были мертвецами, не узнавая. Живые окликали его по имени, а он отвечал неизменно одним и тем же вопросом: