Вацлав Воровский - Куприн

В моменты внутреннего перелома жизни общества, а следовательно, и перелома в литературных вкусах и формах появляются часто крупные художники, настолько новые и настолько разнообразные в своей новизне, что после них целое поколение идет указанными ими путями и разрабатывает намеченные ими формы. На грани 80-х и 90-х годов таким многосторонним новатором явился у нас А. П. Чехов.

До сих пор еще недостаточно оценено его громадное значение в истерии нашей новейшей литературы и влияние его на поколение писателей 90-х годов. Благодаря своей удивительной скромности и боязни всякой рекламы А. П. Чехов как бы умышленно стушевался и старался уменьшить свою роль, а публика, крайне несамостоятельная в суждениях, привыкшая руководиться крикливой указкой, и в самом деле поверила, что это – серый, дюжинный, средней руки писатель.

Здесь не место давать оценку роли и значения А. П. Чехова в русской литературе. Достаточно указать, что он создал ту «мопассановскую» форму короткого рассказа, которая стала теперь чуть не господствующей, он создал ту своеобразную форму драмы без действия, которая надолго укоренилась в нашей литературе.

Но не только художественные формы завещал А. П. Чехов; он оставил также характерное идейное наследие: насмешливое, но в то же время сострадательное отношение к людям, забитым и опошленным кошмарной действительностью, отношение, чуждое политической окраски, но насквозь пропитанное верой в то, что «лет через двести – триста» жизнь станет прекрасной.

Если другие переняли у Чехова его художественную форму, то идейное настроение его большей частью унаследовал А. И. Куприн.

У А. И. Куприна другой темперамент, другой литературный жанр, чем у А. П. Чехова. Прежде всего Куприн никогда не смеется . Чехов широко пользовался смехом как художественным орудием: его юмористические рассказы, очень часто писанные в тоне шаржа, быть может, больше всего способствовали его популярности. Собственно, герои Чехова не смешливы. Они действуют и творят пошлости серьезно; автор же бьет их карающим смехом. Напротив, герои Куприна мастера смеяться – то беззаботным, жизнерадостным, то злым, насмешливым смехом. Зато сам автор всегда серьезен в изображении жизни. Единственные опыты его в шутливом жанре – так называемые «шутки». Пародийна И. Бунина, Скитальца, М. Горького написаны с большим остроумием, но исключительно как «шутки» – без каких-либо притязаний.

В смысле формы письма характерно также, что до сих пор Куприн ни разу не пользовался драматической формой . Он написал всего небольшой, одноактный очерк «Клоун», да и тот крайне не характерен для него. Между тем Чехов в последние годы почти исключительно пользовался этой фермой. По словам Куприна, он даже говорил, что «каждый писатель должен написать по крайней мере четыре пьесы». Драматический жанр Куприну чужд. Отчасти это объясняется характерной для него статичностью мышления: он всегда изображает картины жизни, момент, эпизод; редко встретите у него длительно, последовательно развивающееся действие; а если и встретите, то это действие обыкновенно слабее описаний и характеристик. Отчасти же объясняется это, вероятно, и тем, что Куприн не мыслит внешней жизни без картин природы. У него природа играет важную и, главное, самостоятельную роль. Это не фон, усиливающий настроение картины, как в рассказах М. Горького, а самостоятельный деятель рассказа. Природа у Куприна живет своей жизнью, не считаясь с человеком, скорее человек подчиняет ей свои настроения. Страстный поклонник красоты природы, охотник, рыболов, бродяга, одним словом, верный любовник природы – Куприн счел бы святотатством подчинить ее настроению людей, превратить в бутафорский аксессуар действия.

Чехов тоже умел понимать и любить природу (вспомните его «Степь», его Астрова и др.), но у него природа и люди были как-то разграничены – либо то, либо другое. Там, где он предавался созерцанию природы, человек становился у него маленьким, маленьким, стушевывался, терялся. Напротив, в его «человеческих» рассказах вы редко найдете отголоски этих впечатлений от природы.

Естественно, что Куприн должен любить и животных – это одно с другим неразрывно. Его рассказ «Собачье счастье» показывает большую наблюдательность и любовь к собакам, а «Изумруд» – прямо восторженный гимн красивой, изящной, молодой лошади. В pendant (в соответствии (фр.)) к нему просится другой его рассказ: «Суламифь» – такой же гимн женской красоте и молодости. Лошадь и женщина – это сопоставление, несколько восточного характера, может возмутить многих. Но для Куприна такое сопоставление не будет парадоксальным, ибо он подходит к явлениям жизни прежде всего с критерием телесной красоты. И здесь тоже замечается характерная связь Куприна с Чеховым. В произведениях Чехова вы почти не заметите культа телесной красоты, ему как будто чуждо это настроение; зато некоторые герои его, за репликами которых определенно чувствуется автор, уже выдвигают этот эстетический критерий. «Что меня еще захватывает, – говорит Астров („Дядя Ваня“), – так это красота», – при этом он имеет в виду женскую красоту. В характерном для воззрений Куприна рассказе «Тост», где действие происходит в «всемирном анархическом союзе свободных людей», притом в 1906 году, оратор говорит: «Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле – человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела… Любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости – подобна „любви цветов“: так она свободна и прекрасна». «Любовь цветов» – это более красивый оборот; по существу, с таким же правом можно подставить в эту формулу «любовь животных». Ибо смысл этой моральной философии – освобождение отношений между полами от всей лживости, безнравственности, пошлости, навязанной современным браком и блюдущим его лицемерным обществом. «Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, – возмущается дядя Ваня, – это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство – это не безнравственно».

Куприн договорил в этом вопросе то, что осталось недоговоренным у Чехова; он сделал логические выводы из его посылок. Эта жажда освобождения человеческого чувства от «цепей рабства и пошлости» возникла и у Чехова и у Куприна на почве протеста против жалкой и гнусной действительности, которую они наблюдали вокруг себя. Жизнь маленького, среднего, серого человека – вот тот материал, над которым работали и Чехов и Куприн. Не герои, не крупные интересные умные личности, с которыми приходилось им встречаться, привлекали внимание художников, а именно те никому не ведомые, безымянные люди, которые образуют массу общества и на которых особенно рельефно сказывается вся бессмысленность их существования. Люди живут в серой, нудной, пошлой обстановке, убивают все силы свои на какую-то неинтересную и ненужную работу, всю жизнь бьются и материально и морально, как рыба об лед, – без тени надежды, без проблеска веры в лучшее будущее – и для чего? Для того только, чтобы наплодить таких же серых, нудных, пошлых двуногих, которых ждет та же серая, нудная, пошлая жизнь.