Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 1: Повести

Чай пью с хлебом. Не маленький кусочек, а ешь, сколько хочешь. И с собою мама дает еще хлеба.

В канцелярию влетела бомбой. Сама чувствую, что на лице глупая, во весь рот, улыбка. Кричу так звонко, что сама удивляюсь:

– Здравствуйте, Елена Ильинишна…

– Здравствуйте, здравствуйте, золотце. Что это золотце так сияет сегодня?

– Ах, Елена Ильинишна, мама приехала.

– А, мама? Наверное из деревни? Привезла чего-нибудь? Да?

– Да, да… Ничего особенного. Рыжиков в боченке, творогу, масла немного, да еще сухарей…

– Сухарей. Вот золотце счастливое… Я очень люблю пить чай с сухарями.

– Ой, Елена Ильинишна, хотите, я вам завтра принесу?

– Ну, что вы, золотце, спасибо.

– Ей-богу, Елена Ильинишна, принесу.

– Нет, нет, что вы за глупости говорите.

– Господи, Елена Ильинишна, да вы должны взять. Раз я вас люблю, вы должны, должны, должны… Все равно не хорошо будет, если не возьмете.

– Ну, ну, золотце, теперь не угощают. Теперь такое время… Все дорого…

– Елена Ильинишна, вы должны. Мне никакого дела нет до времени. Сказала принесу, – вот и все.

– Хорошо, хорошо, идите, золотце, работайте.

Сажусь за стол. Ах, и Маруся… Как она хорошо смотрит! Смотрит и улыбается.

– Ой, Маруся, как я счастлива. И мама сказала, что скоро Сережа приедет.

– А кто такой Сережа?

– Это мой брат. Он в отпуску в деревне был. Ох, умный какой. Ужасно хороший и очень умный.

– А он интересный?

– По-моему, интересный. Высокого роста. Знаешь, лицо такое, смуглое.

– Я люблю смуглых мужчин.

– …Усов и бороды нет. И потом губы у него удивительные, когда улыбается… Вот такая ямочка тут. И улыбка милая, хорошая. Очень симпатичное лицо. Прямо видно, что интеллигентный человек.

– А он образованный?

– Да, он… ну, как все. И потом все на курсах… Английский, немецкий, французский еще знает… И еще, когда на фронте не был, то все заведующий был. Разные там отделы народного образования основывает. И он все поймет, каждого человека. Прямо удивительно, как меня понимает. Всю, всю. Я его безумно люблю.

– А нос у него какой?

– А нос, как у меня… Ой, вру, вру. У меня ведь картошка…

– Нет, что ты, Фея, когда в профиль, у тебя не картошка.

– Да нет, нет, ты не понимаешь. В длину такой, как у меня. Не узкий, не широкий. Так в общем – средний… Ну, русский прямо нос. А вообще-то лицо у Сережи не русское.

– А на кого он похож?

– На французского летчика.

– Ну, как же летчика? Летчики же разные бывают. И потом сколько ему лет?

– Ну, как тебе об'яснить… Я там и не знаю. Двадцать пять или двадцать два, или двадцать три. А брюки – галифе. Высокий такой, и френч еще. Усики только чуть-чуть… черненькие…

– Я бы хотела его увидеть.

– Ой, Маруся. В общем, нельзя назвать красавцем. Ну, да я и не люблю таких, знаешь, парикмахерских усов. И румяных вот таких щек. И ты не любишь?

– Да, я тоже не люблю.

– Он…

Господи, как я заболталась. Елена Ильинишна говорит:

– Ну, золотце, кончили вы? Принимайтесь за работу.

Противная эта Елена Ильинишна. И сухарей давеча нарочно попросила. Разговаривать теперь мешает.

– Ой, Елена Ильинишна, извините, я так сегодня счастлива. И знаете, еще скоро Френев приедет. Ты знаешь, Маруся, я его прямо люблю…

– Ну, хорошо, Феечка, давайте работать. Елена Ильинишна сердится.

– Верно. Давай, Маруся, давай…

А мама приготовит чай, когда приду домой. Господи, как я счастлива. И завтра утром тоже чай. Ах, мамочка, мамочка милая. Ты не знаешь, как я тут страдала… Хорошо теперь.

17 мая.

Сегодня получила первое жалованье. За полмесяца четыреста рублей.

И совсем не рада, когда Тюрин, наш казначей, подал мне бумажки. Противно было класть в карман. Словно они привязали меня к карману. И теперь, когда лежат, я чувствую, что они шевелятся в нем. Папа, конечно, будет очень доволен. Будет говорить, что это первые, самостоятельно заработанные деньги, надо беречь и прочее… Неприятно все это как!

И дома почему-то долго медлила отдавать их папе. Обедаю и ощупываю бумажки. Трудно почему-то для меня сказать, что получила деньги. Наконец, говорю хмуро:

– Вот деньги… получка…

– А-а-а, вот молодец дочка! Сколько?

– Не знаю, считайте сами.

Папа как будто не замечает моего тона. Аккуратно, до противности, свертывает каждую бумажку отдельно и тщательно, ровной кучкой, укладывает в большой черный кошелек.

– …Молодец, молодец дочка. Помни: это твои первые самостоятельно заработанные деньги. Поди-ка, и самой приятно? Хе-хе-хе.

18 мая.

На папу совсем не повлиял мамин приезд. Даже как будто наоборот. Сегодня он нашел предлог и совершенно отделился от нас в хлебном пайке. Отделился… Какое страшное слово, и как холодно от него в душе!

Сегодня должен был приехать Сережа. Я уже надевала шляпку, чтобы итти на службу, когда кто-то позвонил.

Так рано Сережу никто не ждал. Мама пошла открывать дверь спокойно. И вдруг я вся задрожала от ее радостного крика: «Сереженька!».

Не успела надеть шляпу и, держа ее в руке, понеслась на кухню. А Сережа в серой шинели стоит посередине кухни и улыбается.

– Сережа, Сережа, как я рада…

– Не слишком радуйся, сегодня вечером уже уезжаю на фронт.

– Ой, Сережа, а нельзя послезавтра?

– Нет нельзя, Деникин Москву возьмет…

А сам поглядывает то на маму, то на меня, то на Борю и без конца улыбается. Потом, показывая глазами на мою шляпу, спрашивает:

– Фея Александровна на службу идет?

– Да, да, я уже давно служу. Ты не можешь представить, как не хочется итти.

Долго я болтала ему всякий вздор. Он все слушал со своей мягкой улыбкой и шевелил своими румяными губами. А в канцелярии я весь день рассказывала про него Маруське.

Домой шла с тяжелым чувством. Знала, что он уже уехал. Мама встретила с заплаканными глазами. Это оттого, что уехал Сережа… Нет, у ней какое-то особенно расстроенное лицо. Господи, что же такое случилось?

– Мамочка, что с вами?

– Да ну уж, чего?..

Мама с таким видом махнула своей рукой, что сразу заныло сердце.

– Мамочка, мамочка, что с вами, скажите?

– Да вот с батькой поругалась.

Со слезами на глазах мама рассказывает:

– …Да вот из-за Сережи. Как же, право, обидно. Давеча провожала его. Ну, поставила самовар, отрезала всем по куску хлеба. Ну, а хлеб-то и весь. Ему, конечно, оставила его долю. А он пришел и раскричался. Я ему сказала, что нас трое, и все только по кусочку с’ели. А он говорит: «со следующего дня буду делиться от вас. Я, мол, работаю больше всех, хлеба получаю больше всех, а вы будете есть». Ну, что ж мне оставалось говорить? – Делись, – говорю, – Бог с тобой.

И у меня слезы на глазах. Но это не бессильные, жалкие слезы обиды, а гнева и обжигающей ненависти. Утешаю маму, целую, а губы кричат сами: