Сэмюэл Батлер - Путь всякой плоти. Роман

Эпитафия начинается датами рождения и смерти. Затем говорится, что покойный много лет был главой фирмы «Фэйрли и Понтифекс», а также прихожанином церкви в Элмхерсте. В этих строках нет ни слова ни хвалы, ни хулы. А последние строки звучат так:

«НЫНЕ ОН ПОЧИЕТ В ЧАЯНИИ

РАДОСТНОГО ВОСКРЕШЕНИЯ

В ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ.

КАКИМ ЧЕЛОВЕКОМ ОН БЫЛ,

ТОТ ДЕНЬ ПОКАЖЕТ»

Мы же между тем можем, по крайней мере, сказать, что, дожив почти до семидесяти трех лет и умерев богатым, он пребывал, должно быть, в полной гармонии со своей средой. Я слышал, как порой говорят, что, мол, жизнь такого-то человека – сплошная ложь. Но ничья жизнь не может быть очень уж большой ложью: пока жизнь вообще длится, она в худшем случае на девять десятых правда.

Жизнь мистера Понтифекса не только длилась долго, но и была благополучной до самого конца. Разве этого недостаточно? Пока мы пребываем в этом мире, разве наше само собой разумеющееся занятие состоит не в том, чтобы жить в полную силу: замечать bona fide 15 15 bona fide – благоразумно (лат.) , что ведет к долгой и благополучной жизни, и действовать соответственно? Все животные, кроме человека, знают, что главное в жизни – наслаждаться ею. Они и наслаждаются ею в той мере, в какой им позволяют это человек и другие обстоятельства. Лучше всего прожил жизнь тот, кто более всего ею наслаждался: Бог позаботится о том, чтобы мы не наслаждались больше, чем это нам полезно. Если мистера Понтифекса и следует в чем-то обвинить, так это в том, что он не ел и не пил меньше, а, следовательно, не страдал меньше от своей печени и не прожил, пожалуй, на год-два дольше.

Добродетель бесполезна, если она не ведет к долголетию и достатку. Я говорю в широком смысле и exceptis excipiendis 16 16 exceptis excipiendis — исключая то, что подлежит исключению (лат.) . Так, псалмопевец утверждает: праведники «не терпят нужды ни в каком благе». Либо это просто поэтическая вольность, либо из этого следует, что тот, кто испытывает недостаток в каком-либо благе, не праведник. Есть также основания полагать, что тот, кто прожил долгую жизнь, не испытывая недостатка в каком-либо благе, и сам был достаточно хорош с практической точки зрения.

Мистер Понтифекс не испытывал недостатка ни в чем, чего более всего хотел. Правда, он, возможно, был бы счастливее, если бы хотел того, чего не хотел, но дело здесь именно в этом «если бы». Все мы грешны в том, что упускали случай достичь такого благополучия, какого легко могли бы достичь, но мистера Понтифекса это не особенно заботило, и он не много бы приобрел, получив то, в чем не имел потребности.

Худший способ метать перед людьми корм для свиней это приукрашивать добродетель, словно ее истинное происхождение недостаточно хорошо для нее и ее надо наделить родословной, выведенной, так сказать, духовными герольдмейстерами из такого истока, к какому она не имеет никакого отношения. Истинное происхождение добродетели древнее и благороднее любого выдуманного. Она происходит из опыта собственного благополучия человека, а подобный опыт – пусть и не самое достоверное, но всё же наиболее достоверное из всего, чем мы располагаем. Система, которая не может устоять на столь надежном фундаменте, как этот, таит в себе такую внутреннюю неустойчивость, что свалится с любого пьедестала, на какой бы мы ее ни поместили.

Давно решено, что нравственность и добродетель – это то, что в конце концов приносит человеку покой. «Будь добродетелен, – гласит прописная истина, – и будешь счастлив». Разумеется, если то, что принимают за добродетель, часто оказывается несостоятельным в данном отношении, то это лишь коварная форма порока, а если то, что считается пороком, приносит человеку на склоне жизни не очень серьезный вред, то это не такой уж тяжкий порок, каким его считают. К сожалению, хотя все мы согласны с общим мнением, что добродетель – это то, что ведет к счастью, а порок – то, что приводит к горю, мы не столь единодушны насчет деталей, то есть насчет того, ведет ли какой-то определенный образ действий, скажем, курение, к счастью или к его противоположности.

На основе моих собственных скромных наблюдений я утверждаю, что проявление родителями чрезмерной суровости и эгоизма по отношению к детям не влечет за собой, как правило, вредных последствий для самих родителей. Они, бывает, многие годы омрачают жизнь своих детей, не подвергаясь при этом каким-либо страданиям, причиняющим боль им самим. Должен, следовательно, сказать, что это не выглядит большим нарушением морали со стороны родителей, если они до известных пределов превращают жизнь своих детей в тяжкое бремя.

Принимая во внимание, что мистер Понтифекс не был очень возвышенной натурой, от обычных людей не требуется обладать очень уж возвышенной натурой. Достаточно, если у нас тот же моральный и душевный строй, что и у «большинства» или у «средних», то есть самых рядовых людей.

Непосредственное отношение к делу имеет то, что богачи, доживающие до старости, всегда оказываются средними людьми. Величайшие и мудрейшие из людей почти всегда на поверку окажутся самыми средними – теми, кто лучше всех держался «середины» между избытком как добродетели, так и порока. Вряд ли они когда-нибудь были бы благополучны, если бы не поступали так, а учитывая, сколь многие, в общем, терпят неудачу, не такое уж малое достижение для человека оказаться не хуже своих ближних. Гомер повествует нам о том, кто сделал своей целью всегда превосходить других людей и возвышаться над ними. Каким необщительным, неприятным человеком он наверняка был! Герои Гомера, как правило, заканчивали плохо, и не сомневаюсь, что и этого джентльмена, кто бы он ни был, рано или поздно ждало то же самое.

Принадлежность к существам высшего порядка предполагает обладание редкостными добродетелями, а редкостные добродетели подобны редким растениям или животным, то есть таким, которые оказались не в состоянии выжить в этом мире. Добродетель, чтобы оказаться стойкой, должна, подобно золоту, быть сплавлена с каким-нибудь менее благородным, но более долговечным металлом.

Люди разделяют порок и добродетель, словно это две вещи, не имеющие между собой ничего общего. Это не так. Нет ни одной полезной добродетели, в которой не содержится некоторой примеси порока, и едва ли существует порок, не несущий в себе хоть чуточку добродетели: добродетель и порок, подобно жизни и смерти или духу и материи это те понятия, которые нельзя определить иначе, как противопоставляя их друг другу. Самая полная жизнь таит в себе смерть, а мертвое тело еще во многих отношениях продолжает жить. Да ведь и сказано же: «Если ты, Господи, будешь замечать беззаконие», из чего следует, что даже самый высокий идеал, какой мы в силах вообразить, все же способен допустить такой компромисс с пороком, что злоупотребления, если они не чрезмерны, получают авторитетное покровительство. Всем известно, что порок платит дань добродетели. Мы называем это лицемерием. Следовало бы найти слово и для дани, которую добродетель не так уж редко платит – или, во всяком случае, которую ей благоразумно было бы платить – пороку.