Игорь Кон - Бить или не бить?

Двух небольших порок оказалось достаточно, чтобы у Руссо сформировались две непреодолимые страсти, которые в дальнейшем назовут эксгибиционизмом и мазохизмом.

Мечтая получить желанные шлепки, юный Жан Жак прятался в темных аллеях, выставляя наружу голый зад, в надежде, что какая-нибудь проходящая мимо девушка его отшлепает. Увы, этого не произошло. Даже когда Руссо повторил этот опыт у колодца, в присутствии нескольких девушек, они просто над ним посмеялись.

Тем не менее его сексуальная судьба была решена.

Другие классики европейской литературы, одержимые болезненной страстью к порке, предпочитали описывать ее обобщенно, в художественных образах, предоставляя делать заключения о происхождении и степени реализации их фантазий своим биографам.

В английской литературе XIX в. самая крупная фигура этого плана – упоминавшийся выше поэт Алджернон Чарлз Суинберн (1837–1909). Порка была для него навязчивым кошмаром. Многие посвященные ей стихи Суинберна опубликованы лишь после его смерти, хотя при жизни автора распространялись в списках («Первая порка мальчика» и «Порка Чарли Коллингвуда»). Как возникло это пристрастие, мы не знаем. В неоконченном автобиографическом романе «Лесбия Брэндон», который Суинберн начал писать в 1864 г. и который тайно ходил по рукам среди его друзей в семидесятые годы, но был опубликован только после смерти поэта, есть две яркие сцены порки мальчика домашним учителем.

Дополнительную пикантность эпизоду придает то обстоятельство, что воспитатель испытывает сильное влечение к старшей сестре мальчика. Суинберн описывает переживания не столько мальчика, сколько воспитателя, который во время порки все больше звереет, явно получая от избиения ребенка эротическое удовольствие. Никакой симпатии к этому человеку маленький Герберт, которого Суинберн писал с себя, не испытывает. Но хотя мальчик страдает от жестокой порки, после нее он вдруг почувствовал удовольствие:

«Мальчик всхлипывал и вздрагивал при каждом ударе, чувствуя, что его глаза наполняются слезами и краснеют от слез; но удары жгли его, как огонь. Сгорая одинаково от стыда и от боли, он прятал свое горячее влажное лицо между руками, кусал свой рукав, пальцы, все, что подвернется; его десны, подобно розге, сочились кровью, он предпочитал кусать плоть своих рук, нежели громко кричать…» Зато потом «все блаженство и боль этого дня вдруг расцвели в нем и принесли плоды» (Swinburne, 1952).

Биографы поэта (Rooksby, 1997) допускают, что эта сцена придуманная, воображаемая. В годы обучения в Итоне и затем в Оксфорде интерес Суинберна к теме усугубился. В письме от 1867 г. он писал, что две самые интересные вещи в Итоне – это река и эшафот для порки. По признанию поэта, наставник (тьютор) жестоко его порол, однажды следы порки сохранялись больше месяца. Что не помешало ему позже посещать в Лондоне специальный бордель, написать форменную оду порке и выступать против отмены телесных наказаний – только не палкой, которая оставляет синяки, а розгой. По словам биографа Суинберна, итонские библиотекари и сейчас мягко отговаривают школьников, желающих увидеть оригинал рукописи «The Flogging Block».

Значительно более откровенен австрийский писатель барон Леопольд фон Захер-Мазох (1838–1895), прославившийся прежде всего описанием подобных переживаний. В своих воспоминаниях детства Захер-Мазох рассказывает:

«Устроившись в каком-нибудь темном и отдаленном закоулке дома, принадлежащего моей бабушке, я с жадностью поглощал жития святых, и, когда читал о пытках, которым подвергались мученики, меня бросало в озноб и я приходил в какое-то лихорадочное состояние…»

В десятилетнем возрасте на это наслоилось другое впечатление. Мальчик случайно подсмотрел, как тетка, в которую он был тайно влюблен, изменяла мужу с красивым молодым человеком, а когда муж в сопровождении двоих друзей ворвался в комнату, ударила его кулаком и выгнала всех троих мужчин, а заодно и любовника, вон.

«В этот момент злосчастная вешалка упала на пол, и вся ярость г-жи Зиновии излилась на меня.

– Как! Ты здесь прятался? Так вот же я научу тебя шпионить?

Я тщетно пытался объяснить свое присутствие и оправдаться: в мгновение ока она растянула меня на ковре; затем, ухватив меня за волосы левой рукой и придавив плечи коленом, она принялась крепко хлестать меня. Я изо всех сил стискивал зубы, но, несмотря ни на что, слезы подступили у меня к глазам. Но все же следует признать, что, корчась под жестокими ударами прекрасной женщины, я испытывал своего рода наслаждение <���…>

Это событие запечатлелось в моей душе, словно выжженное каленым железом» (Захер-Мазох, 1992).