Юрий Азаров - Семейная педагогика

Родители должны были переучиваться, чтобы вместе с детьми проходить программы с первого по шестой класс – дальше уже никто не в состоянии был овладеть школьной наукой. И тут начиналось раздвоение – социальное, педагогическое. Те, кто побогаче, находили репетиторов, которые готовили уроки вместе с учениками. Не всякий репетитор мог угадать, какая блажь придет в голову учителю. Некоторые репетиторы писали с детьми сочинения и получали за это двойки: пойди разберись, чего хочет от ученика какая-нибудь Марья Ивановна, которая решила работать «творчески», то есть по-своему трактовать, скажем, Троцкого или Ленина, братьев Карамазовых или Анну Каренину, чеховскую Душечку или Павла Власова. Пойди угадай, что Анна, по мнению училки, – оргийная сексапилка, а Душечка – истинная хранительница очага, смиренница, а Павел Власов с Ниловной и их создателем – изверги рода человеческого.

Те, кто побогаче да посмышленее, брали в репетиторы ту же Марью Ивановну, которая учила до и после уроков одному и тому же… Другие, понимая, что школьная грамота – блеф и нелепость, просто покупали учителей, завучей, директоров, подводя итоги: «У нас с аттестатом проблем не будет…»

На противоположном берегу оказывались бедное и среднее сословия. Дети современных нищих (инженеры, учителя, врачи, искусствоведы, журналисты, разнорабочие, слесари, токари, пахари), которые были не в состоянии осваивать переусложненные программы, вышвыривались из школ, накапливали в своих душах агрессивный потенциал, мечтая о том времени, когда они подрастут и скажут владельцам недвижимостей на Кипре: «Отдай одну треть, падло, иначе…»

5. Философский диктант: ВОЗВЫШЕННОЕ как энергетический импульс

Личность есть существо, преодолевающее препятствия, которые возникают на пути его реализации. Человек преодолевает свою ограниченность в двух направлениях. Первое – это освоение общеобязательной науки, правил, навыков. Второе, опять-таки чего никогда не касались психология и педагогика, – это путь, который лежит в глубине личности, на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с глубинным миром других. На этом пути сталкиваются божественные сущности. Личность вполне реализует себя только на этом пути, ибо здесь самоосуществляется сверхличное…

Я диктую Максиму мысли Бердяева и говорю, что многое здесь мне самому непонятно, потому что глубинные миры человеческих «Я» всегда содержат тайну. Я заряжаю его мудрой бердяевской энергией.

Замечаю, что не разделяю, скажем, позицию профессора Занкова о том, что надо учить детей на ТРУДНОМ. Надо учить на ВЫСОКОМ, точнее – на ВОЗВЫШЕННОМ. Я показываю Максиму живопись Рериха, Рублева, Дали, Мусатова. Мы начинаем с радости созерцания.

– Смотри, какие краски! – говорю я и замечаю, что краски его не трогают, не волнуют…

– Я хочу научиться рисовать карандашом…

6. Личность нуждается в другой личности

Яростный антиколлективист, Бердяев не отрицал социализации, соборности, коммюнотарности, сотрудничества. Он подчеркивал двойную природу человека: личностную и социальную. Но и здесь находил тот единственно возможный духовный поворот, без которого коллективность неизбежно обращается в свою противоположность: конформизм, авторитарность, разобщенность. Он писал, что в личности всегда «есть наследие коллективного бессознательного, она есть выход человека из изоляции, она исторична, предполагает общение с другими и общность с другими. Глубокие противоречия и трудности связаны с этой коммюнотарностью».

Мой Максим всякий раз, когда добивался каких-либо успехов, будто одерживал победы не только над собой, но и над другими. Перед ним словно маячили его прежние враги – учителя, родители, сверстники: «Я вам докажу, сволочи!» Этот реваншистский мотив как раз и обращал добрую коллективность в злобную силу отмщения: «Я покажу вам, какими вы были дураками, раз не углядели во мне дарований!»

– Будь щедрее, только таким способом может твой талант окрепнуть, – говорил я ему.

Требовалось немало пояснений о вредном влиянии собственной злобной силы на развитие дарования. Он спрашивал:

– А как же понять моего отца, который говорил: «У тебя нет самолюбия. Злости нет…»? Во мне злости хоть отбавляй…

– Это как раз и скверно. Вряд ли обрадуются твои учителя, когда узнают о твоих успехах…

Я ему рассказал о моем разговоре с педагогами той школы, которая упорно навешивала ему ярлык дебила.

– А вы знаете, – сказал я этим учителям. – Ваш Максим – талантливый парень. Написал несколько удивительных картин. Сейчас готовится к персональной выставке. А что касается учения, то он за три месяца освоил и сдал на четыре и пять все школьные предметы. Поразительные способности и удивительная работоспособность…

Учителя не поверили: быть этого не может!

– А вы по-прежнему работаете над темой «Развитие творческой активности»?

Директор ответил:

– Я вам скажу, почему Головин проявился таким образом. Мы его подготовили. Наша высочайшая требовательность подвела его к таким переменам…

Максим, слушая мой рассказ, рассмеялся. Я сказал:

– Это хорошо, что ты смеешься. Надо лишь пожалеть этих твоих прежних наставников…

После этого моего разговора у Максима стал снижаться реваншистский настрой: он понял, что теперь побеждать некого и незачем.

7. Присутствие великой детской Любви

Мне как-то заметили:

– С одним ребеночком и дурак справится. Вы вот попробуйте с коллективом в тридцать-сорок оболтусов…

– А вы знаете, что коллектив значительно легче убедить, чем одного человека? Разумный педагог использует «коллективистскую иррадиацию» мотивов, потребностей, устремлений в добрых целях. Об этом я написал два романа: «Пласт «Владимир» и «Новый Свет». Последний опубликован. В пору первой оттепели я остро почувствовал, что моей педагогике суждено основываться на двух величайших началах человеческого бытия – на Свободе и Любви. Только таким способом можно победить авторитарность – самое тяжкое наследие марксизма, ленинизма, сталинизма и авторитарной педагогики. Я и развивал основной тезис: «Педагогика как Любовь, она и есть Любовь, преодолевшая тоталитарный коллективизм».

С точки зрения методической в основу моих подходов легло соединение игры и переживания, предельно серьезного, даже трагического и искрометного мажора, юмора, светлой иронии, рефлексии и диалога и главное – подсознательных (коллективных и индивидуальных) сил и рациональных самораскрытий личности.

Мои перманентные игры длились годами. Они были предельно индивидуализированы. Передо мною дневники игровых экипажей седьмого класса Прелестненского интерната. У каждого своя индивидуальная программа: «Сочинить марш школы-интерната, написать к нему музыку, научиться делать мостик, прочитать биографию Микеланджело, нарисовать пейзаж, высадить шесть кустов роз, ухаживать за животными, написать рассказ в школьный журнал "Звезда"…» Автор этого дневника Коля Хаджинов сейчас живет в Братске. Прошло сорок лет, а он помнит то, чем занимался в школе-интернате… Будто вчера это было. Больше того, между нами как бы живет и развертывается тот Дух, если можно так сказать, который был порожден общением сорок лет назад, когда я ощущал в своем учительствовании присутствие великой детской любви. Любви, которая меня обогащала, помогала переносить трудности. Мы сорок лет не виделись. Переписывались. И всякий раз в Колиных письмах я улавливал доброе волнение, которое постоянно присутствовало в нашем общении, находил те повороты мыслей, чувств, которые рождались на уроках, во внешкольных занятиях, в многодневных походах, в личных беседах. Даже стилистика, даже знаки препинания мне говорят о многом. В одном из писем пять двоеточий – это результат увлечения лермонтовской прозой: поэт избегал союзов в сложноподчиненных предложениях – всякие там «потому что», «оттого что» и т. д. Проза Лермонтова сжатая, чеканная. Он был первым нашим учителем по стилистике. И конечно же, в письмах ни одной ошибки. Наши игры в «Предложения-гиганты», где по десятку оборотов да по несколько придаточных – знания синтаксиса на всю жизнь! И по сей день живет в нем острый интерес к социальным проблемам. Тогда, в хрущевскую оттепель, нас интересовала авторитарность в разных ее проявлениях. Этот интерес мы пронесли с Колей через всю жизнь. Вот последнее его письмо, на котором стоит дата 24.02.96: «Дорогой Юрий Петрович! Пишу с единственной целью уведомить, что я еще жив… Последние месяцы были насыщены такими событиями, что до обстоятельного письма руки не доходили, хотя мысленно я беседую с Вами постоянно… О чем? Да обо всем: о событиях в нашей новейшей истории, о политике и политиках и даже о месте художника в обществе! Кстати, сейчас с экрана телевизора Эдвард Радзинский сказал: "Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно…" Причем сказал без пафоса, тихим голосом и со своей всегдашней лукавой улыбкой, и я в который раз подумал: "Власти плевать хотели на все эти сентенции демократической общественности".