Пол Коллинз - Даже не ошибка

«Погода, — читаем у биографа Джона Мак-Грегора, — была главной и даже, как отмечали некоторые, единственной темой его разговоров».

Нет-нет, на основе этого интереса не вырастали никакие новые отношения, как можно было бы ожидать, и настоящий Генри Даргер оставался человеком крайне одиноким… почти. Был у него один друг: Вильям Шлодер, человек, занятый таким же неквалифицированым трудом, как и он сам. В свои выходные эти двое прогуливались в Линкольн-парке, вместе обедали, вполне друг друга понимая; на единственной существующей фотографии Даргера в молодом возрасте друзья запечатлены вместе на прогулке. Вильям, который всю жизнь прожил вместе с родителями или с сестрой, был, по-видимому, единственным человеком, имевшим много общего с Даргером, — этакий неврологический товарищ-попутчик. Они оставались друзьями до самой смерти Шлодера в 1959 году.

«Я одинок, — написал Даргер после смерти Шлодера в своем журнале. — С ним мне никогда не было скучно».

Был у Даргера один проект, ставший попыткой получить несколько более точные представления о столь непонятном и нечестном мире, окружавшем его. В канун нового 1957 года он начал вести дневник, озаглавленный так: «Отчеты о холодной и теплой погоде, о летней жаре и очаровании прохлады, о штормах, ясных и пасмурных днях — в противовес тому, что говорят предсказатели погоды, и в согласии с ними также». Заголовок, более подобающий XVIII веку; содержание же дневника отражает его в точности:

Вторник, 10 декабря 1963 года. Сегодня переменная облачность и холодно. Общее усиление облачности к вечеру. С 6 до 8 утра — 22 градуса, в полдень — 28, в 3 часа дня — 29 градусов. Западный, северо-западный ветер. В 8 вечера — 25 [59] Имеется в виду температурная шкала Фаренгейта; названные температуры соответствуют слабой отрицательной температуре по Цельсию. .

Это типичная запись погоды в Чикаго в течение дня: порой эти заметки эхолалично копировали сообщения из газет, а иногда содержали его собственные комментарии о погоде и критику вечно неправых метеорологов. Чтобы иметь полную картину температуры за сутки, он вставал ни свет ни заря, отмечал минимальную и максимальную дневные температуры, сравнивал свои показания с сообщениями о погоде. «Все прогнозы неправильные», — вполне характерная для него запись (от 11 ноября 1966 года).

Из работ Даргера ныне наиболее известно его изобразительное наследие и толстенные книги; погодные дневники, странные и непостижимые, известны намного меньше. Десять лет он добросовестно посвящал часть каждого дня исполнению своих дневниковых обязанностей, в результате чего получилось шесть заполненных тетрадок. Так ему удалось измерить погоду, перевести ее в цифры — при всей непредсказуемости ее проявлений. Веруя, он одновременно и боролся с Богом, в которого веровал; исходящая с небес погода — одно из явных свидетельств неустанных трудов Господа — подвергалась ежедневному измерению и анализу. Это оказалось вполне по силам бедному человеку в его бедной обители.

Наблюдения Даргера вдруг прекратились накануне 1967 года, спустя десять лет после начала, и завершились просто, одним-единственным словом, написанным его рукой: «Конец». Причину он никому не объяснял. Достаточно было того, что она была ясна ему самому.

— Вам доводилось раскрашивать лампочки? — мужчина посреди кофейни говорит как-то чересчур громко. — Вы знаете, что произойдет, если покрасить их оранжевым?

Нет, я не знаю, да и не задавался никогда таким вопросом. Поднимаю свою газету повыше, чтобы отгородиться от разговоров в кафе, и пытаюсь изучить местные новости: я уезжал из города и соскучился по ним. Через пару фраз, однако, прекращаю читать; бросаю взгляд в окно на здешние пробки, и… Но что это? Я тихонько опускаю газету. В кофейне полно народу, но я замечаю, как в другом конце помещения тот самый человек, одетый в куртку-ветровку, обращается к группе студентов, по виду — будущих менеджеров: молодых, модно одетых, у одного из них дорогой ноутбук. Сидя за столом, они обмениваются изумленными взглядами, вращая глазами.

— Если синим покрасить, то у вас не получится тот же цвет, — оратор настойчиво обращается к парню с ноутбуком, имеющему весьма надменный вид. — Вот вы пробовали лампочку синей краской покрасить? Вы не получите синего света. У вас получится свет другого цвета, это зависит от того, как вы смешаете краски. А может, еще и от того, какая в лампочке нить накаливания…

Студент не отвечает. Фактически он даже и не смотрит на человека, обращающегося к нему. Он только чуточку улыбается сидящей рядом девушке особой заговорщицкой улыбкой, мол, кто этот придурок? Никто из сидящих за этим столиком тоже не смотрит на него; они просто ждут, когда же чудаковатый тип, наконец, уйдет. Странно, однако — и сам этот малый практически не смотрит на них, держа свою речь.

— Я пробовал раскрашивать разными смешанными цветами, — продолжает свое монотонное занудство мужчина. — Иногда, если добавить фиолетового, то…

Парень с ноутбуком громко вздыхает, адресуя свой вздох друзьям, они вместе начинают посмеиваться, и вот уже… Мне дико хочется встряхнуть этого гада, разломать его компьютер надвое: «Да можешь ты просто проявить элементарную вежливость?!» — однако я продолжаю сидеть в дальнем от происходящего углу и беспомощно наблюдаю, как мужчина все говорит и говорит, а эта компания по-прежнему отказывается признать его право на существование.

Скоро наступает моя очередь.

— Вы лампочки раскрашивали? — он стоит уже прямо передо мной. — Знаете, что будет, если покрасить лампу оранжевым?

— Хм-м, — мямлю я в ответ. — Нет, наверное не приходилось…

— У вас получится красный! Это зависит от красок, которыми вы пользуетесь, но у вас обязательно получится большая доля красного. То же с коричневым. Если вы покрасите лампу коричневой краской, будет красный свет и чуточку зеленого.

— Вот как. Не знал.

— Люди в основном не знают, как цвета работают, но я сам все это перепробовал. А еще…

И он начинает нестись дальше, а я вжимаюсь в кресло поглубже, позволяя ему продолжить монолог. Оказывается — я заперт, пойман в силки разговора, который мне не нужен, поскольку он говорит мимо, сквозь меня. Но и уйти тоже не смею; не могу, не могу я просто уйти и сделать вид, что этого человека нет на свете.

В четырех кварталах от кафе я опускаюсь на ступеньки церковного крыльца. Нет, я не религиозен. Просто если вы плачете на ступенях церкви, то никто вас не осудит. А если на крыльце чьего-нибудь дома, то вызовут полицию.

Невыносима мысль, что кто-то, когда-то, каким-то образом может повести себя жестоко по отношению к моему ребенку. Или сделать вид, что его вовсе нет на свете.