Александр Ливанов - Мой конь розовый

– И ты тоже тщеславная? Вот уж на тебя не похоже!

– Вот и я так думала… Вы все были влюблены в меня, а я сама не знала – на каком я свете. Я тогда была влюблена. Да, да – представь. Он был артистом театра. Хоть и зауряд-артист, но… демон! Вот уж он, кажется, только о славе мечтал! Уж он-то представлял себе ее конечной станцией! То есть, в самоослеплении видел за этим не образ любимой, образ-счастье, а «вообще женщины», вообще любовь… Да, он просто был примитивным человеком. Иначе бы спохватился, разобрался бы в себе – чтό механизм, чтό взаимодействие частей, чтό назначение этого непростого механизма… Я полагала, что он звезда-мечтанье, недосягаем для меня… Идеал? Божество?.. В общем, я тоже вроде вас, поэтов, «витала»… Но год-другой, и природа все скорректировала.

– То есть? Не смазывай ничего! Мне интересно. Без метафор!

– То есть, как женщина я быстро сбросила шоры (не то, что у вас поэтов – на всю жизнь! Без идеализации «объекта», без «божества» не можете! И даром не возьмете!), его спустила с небес на землю, посмотрела на него глазами природы, глазами земными… И роли поменялись! Он уже меня идеализировал… Нет, мы не были счастливы… Может, не выключился механизм тщеславия, работала инерция, работала уже против счастья?

Но, вот когда встретила свое счастье, у меня от тщеславия, от «желания славы» – ничего не осталось!

– Любимый, стало быть?

– Ты разочарован? Да, любимый. И муж, и наши дети…

– Нет, не разочарован я… Наоборот… Радостно встретить счастливого человека. Особенно знакомого. Тем более так ясно, без суеверия, сознающего свое счастье. Без страха и оговорок. Оно – счастье-завоевание? Счастье-подарок судьбы? Счастье-награда той же судьбы?

– И то, и другое, и третье. Ведь и то… Первое сражение за счастье, пусть и ненужное сражение – даром для меня не прошло.

– А не боишься, что вдруг все окажется… мещанским, обманным, маленьким, тепловатым счастьицем?

– Нет, не боюсь. Потому, что оно – неостановное. Боремся за него. Да и быт немещанский! Неоткуда. Мы оба – педагоги. Любим свою работу. Оба преподаем русский язык и литературу.

– Чему усмехнулась?

– А это я такому соединению… Язык и литература… У нас одна преподает всю жизнь – анатомию и психологию… А что касается «язык-литература», заметила тут у каждого преподавателя не без уклона в какую-то одну сторону. Либо больше льнет к литературе, либо к грамматике.

– Ты льнешь к литературе?

– Разумеется! Директриса меня и мужа так и называет: «литераторы». Хотя оба ничего не пишем.

– Может напрасно? Учебники, увы, всегда не то… Льнут к казенщине, к мертвой схеме. Писатель – это биография, пара социально-вульгаризаторных нашлепок. Язык – препарирование слов… Вроде рыб, что выброшены из сетей на берег, что уже не трепыхаются, без признака жизни, можно вспороть брюшину, разделывать: голова, туловище, хвост… Корень, суффикс, приставка… По-моему, школьник, в ком живая душа инстинктивно противится этому… «языкознанию». Вот бы и занялись настоящей грамматикой! Почему писатели не пишут учебников? Да потому, что страшатся этой казенщины, догматизма, методичности. Кажется, с времен Ломоносова еще никто не дерзнул!

– Меня хочешь подвигнуть? Чтоб интересней стала моя преподавательская жизнь? Я люблю свою работу, люблю учеников. И, кажется, взаимно. Чего же боле?

– Ну, если – любовь – умолкаю. Любовь синоним счастья. Так сказать, предпоследний барьер перед счастьем. Затем – художник не обязательно тот, кто пишет картины или книги. В каждом деле можно быть художником. Но для этого нужно любить людей! У Ван Гога сказано: «Нет ничего более подлинно художественного, чем любить людей».

– Да? Это Ван Гог сказал! Удивительно. Такая мученическая жизнь, и человеческая, и художническая… Он имел полное право презирать, или даже ненавидеть людей вместе со всей жизнью. Я не понимаю его живописи – в ней та же мука, напряжение, затрудненность. Поэтому для меня в таких словах больше подтверждения гениальности, чем в красках. Нет у вас, среди планов-мероприятий – посещение школы, урока русского языка и литературы?

– Придти ради галочки?

– Нет, ради учеников… Ради меня… Вот «галочка» – и вправду ради галочки! Сама их не выношу! Сколько их в школе, всюду. Понимаете, – мне не нужно, тебе не нужно, ему не нужно… А «вместе» вроде бы нужно… Что это за мистика, объясните мне? Все подвластные должны общими усилиями обеспечить надежность поста, оклада, кабинета для руководства! Это вроде: стрелочники, сцепщики, диспетчеры и осмотрщики – должны обеспечить не движение поездов – а пост, тот же кабинет, оклад, персональную машину начальнику дороги! Причем не тем, что хорошо работают, а писаниной, сочинением бумаг на каждый возможный неблагоприятный – не для себя и пассажиров или грузов, для него же, для начальника дороги! План урока, конспект занятий, методразработка по циркуляру… Вот какой писательской работой я занята! Если бы мне развязали руки, доверили класс – я была бы настоящим педагогом! Слишком много руководителей… Вот в чем наша беда… И каждый всю свою деятельность направляет в первую голову, чтоб обезопасить себя, чтоб «показать работу», которой нет. Мы говорим – «бездельник», «бюрократ». Что там! Есть здесь куда хуже вещи – когда работы настоящей нет, а место надо за собой сохранить, он никому работать не дает! Всех заставляет заниматься показухой, перестраховочной писаниной, а дело – сирота. Ты об этом подумал? Слушай-ка, давай-ка сделаем обмен телефонами. И вправду, приходи. Может, напишешь роман о школе? О педагогах, их крепостном положении. О, как нужен такой роман!

– Придти – приду, а писать романов – не буду. Ты что же – тоже думаешь, что все дело в умении писать? Не будет это тот роман, который ты ждешь! Только ты сама сможешь его написать! Ты уже им заряжена, а там – труд и еще труд. Чего улыбаешься? Ах, я догадался! Ты втихую уже пишешь его!

– Верно догадался. Уже другая форма «Желанья славы». Инстинктивный путь к счастью. Уже, так сказать, не личному – гражданственному… В общем – в мотивах не стану копаться. Пишу… Потому, что мешает жить! И мне, и ученикам. А там – масштаб страны. А ты опасался за «мещанское счастье»! Как никогда теперь личное зависит от общего… Мы пишем его вместе с мужем… Труд – адовый… То и дело срываемся на обличительные филиппики, на зоильство 22 22 Зоильство – придирчивая, недоброжелательная критика. ( Прим. ред. ) . Рвем и снова пишем. Потому – то и дело оказывается – нет момента вечности! Съезжаем на публицистику. На беллетристику. Ругаемся, миримся, рвем и снова пишем. Слушай-ка – не открытие ли? Мне как-то подумалось. У нас коллективистские формы жизни. В людях теперь больше от общего – и в общем от людей. Идет внутренняя борьба этих двух сил. У кого адаптация, у кого показуха и демагогия, у кого использование этих сил, их борьбы в личных целях… То есть, хочу сказать – в литературе теперь, как никогда, нужны типы-открытия, а литература все еще держится характеров-индивидуумов. И отстатет 23 23 Отстатет – отстаёт. ( Прим. ред. ) от жизни! Чем классика брала? Еще и коллективистских форм жизни не было, а она уже искала типы-открытия! Как думаешь?