Array Художник Ира Корат - Последняя попытка

– А. Ну да. Оно, конечно…

…Эх, запил бы соседский барин. Ноет грудь-то, ох как ноет. Сейчас бы Прошке в объятья упасть. Вот радость была бы несказанная… Руки у него горячие, сильные. Как сожмет. Эх… – Предназначение, оно, конечно, Настасья Ивановна… Ему, предназначению завсегда виднее. Ясное дело.

Поля тяжело вздохнула. Прошка там. А тут барыня грустная, как всегда… Предназначение у ней какое-то. Скучно… Детей надо бабе рожать и их нянчить и мужа ублажать – вот оно женское предназначение! А все остальное от лукавого. Ясное же дело. Эх, к Прошке бы…

– Иди Поля, – Настя грустно улыбнулась, – к Всеволоду Савельевичу. Скажи ему, что я прошу Прохора прислать к нам на один вечер. Скажи, что помощь его нам сегодня очень-очень нужна. По хозяйству. Скажи, что без Прохора нам никак не обойтись. Ну придумай сама что-нибудь поубедительнее. Ты шустрая, сообразительная. Может сколотить чего-нибудь или починить. Скажи у Прохора руки золотые только он один и справится.

– Чего? – прошептала Поля осипшим в миг голосом. – Зачем он вам сдался Прошка-то? Ведь не поломалось вроде ничего.

– Мне? – Настя лукаво улыбнулась. – Мне не за чем.

– А чего? Чего тогда вы его требуете-то? Не возьму я в толк никак, Настасья Ивановна.

– Для тебя, Поля. Погуляйте, повеселитесь. Я тебя отпускаю до завтра. Ты совершенно свободна. И на сеновале никого нет.

– А… – Поля широко открыла рот, жадно вдохнула, и снова закрыла.

Что сказать она не знала. Просто представления не имела. А что тут скажешь? Ведьма! Как пить дать ведьма. Все ее, Полины потаенные мысли насквозь видит! Ужо который раз ведь замечено за ней такое было… Теперича что Поле делать-то – и не думать что ли вовсе? Все стыдные мысли до единой выведала. Вот позорище-то. Ведьма! Поля испуганно сжалась – ведь и енти ее мысли коварная барыня прочесть может. Осерчает, как пить дать, осерчает!

– Да думай ты, Полюшка, о чем тебе вздумается, – Настя устало откинулась на спинку стула. – Я счастья твоего хочу. Не бойся. Только очень прошу тебя, будь осторожна, ты же еще не замужем. Береги себя. Хорошо?

– Ага… Оно, конечно… – Поля пятилась, часто перебирая большими, растоптанными босыми ступнями, пока не уперлась широкой спиной в дверной косяк. – Спасибо вам большое, барыня.

Ведьма! Как пить дать ведьма! Поля и раньше замечала, что барыня ее всю словно насквозь видит – всю, до самых тайных секретов. А сколько раз Настя отвечала на вопросы, которые Поля только еще задать собиралась. И желания словно угадывала. И обманы все тут же раскрывала – бац, и видит все! – хошь прячься, хошь таись, без толку. Все одно – правда открывалася, как она есть, так и открывалася. Поля бывалоча таит, таит какую провинность, а барыня как спросит прямо в лоб, словно стояла и видела, как Поля бедокурила – ничего и не оставалось, как слезно виниться, да прощенья вымаливать. А откуда ж спрашивается, барыне, к примеру, знать, что Поля у ейного отреза, прикупленного на платье, на локоток бархата аккуратненько откромсала? Ну откуда, если тот бархат в сундуке под замком лежит, а резала его Поля глубокой ночью, да к тому ж когда барыня в отъезде была? А та ей по возвращенью, как ни в чем ни бывало, ласково так и говорит: «Поля, мал отрез-то, ты ж из него и сшить ничего не сумеешь, нужно было спросить меня, я тебе побольше бы подарила». А потом посмотрела куда-то сквозь растерявшуюся в конец пунцовую от стыда Полю, расхохоталась и велела весь отрез Поленьке забрать, потому что ей он не приглянулся – цвет, говорит, мрачноват. А как ей цвет может быть мрачноват, когда и не видела она его цвету-то того, да и не могла увидеть глазами-то своими незрячими, что уж тут…

Ведьма! Вот оно что. Как пить дать ведьма.

А бархат ведь и вправду мрачноват…

И с чего Полю нечистый прельстил от него кусок отрезать? Безрадостный цвет какой-то, тоскливый, как осеннее болото…

– Иди, Поля, устала я.

– Ага. – Поля вздрогнула, шустро выскочила за дверь, аккуратно прикрыла ее, оглянулась по сторонам опасливо и воровато, после чего быстро, словно совершала что-то стыдное, осуждаемое обществом, перекрестилась.

Настя тоже перекрестилась – размеренно и чинно. На все воля Бога. Монастырь. Вот где ее истинное место.

1975 (1955) – 20 лет

Опять ей приснилось ЭТО. Темнота. Но не обычная, когда ночь и ничего не видно, но все же что-то поблескивает, просвечивает, мутнеет. Нет, эта темнота была совсем другая. Глухая, абсолютная и в то же время до предела наполненная ощущениями – живая, пульсирующая, болезненная. И что самое страшное – эта темнота была ее. Ее собственная. Эта темнота была частью ее, частью Насти.

Странно ощущать себя одним человеком днем и совершенно другим – ночью. Нет, не всегда, а… только тогда, когда приходил этот сон. Вернее, его и сном-то назвать сложно – сон, ведь это трансляция какого-то действия, события, которые с человеком происходят. А можно ли отнести к снам темноту? Вязкую, затягивающую, вибрирующую? Настя чувствовала, как остро эта странная субстанция страдала, как нестерпимо ей было больно – вернее, больно было ей самой, Насте, потому что темнота и была ею самой, Настей, только какой-то другой, не той, с образом кого она привыкла отождествлять себя с детства – веселой, легкой, очень общительной, острой на язык, девушкой, которая никогда и никому не даст себя в обиду. Та, другая Настя была очень родная, близкая, но совершенно другая – печальная, с остро ощущаемым внутренним надрывом, раненая, словно птица с перебитым крылом, которая каждым миллиметром своего тела помнит, как это летать, но точно знает о том, что больше никогда не полетит.

У темноты не было конца, она заполняла все пространство до бесконечности. Заполняла глухой тоской, приевшейся болью и абсолютным, свойственным только святым мученикам, смирением.

Иногда, сквозь темноту с мощным усилием словно прорывались звонкие, размеренные удары колоколов – отдаленные, но очень четкие, ритмичные и при всем этом… сурово безжалостные.

Почему возникало именно такое ощущение? Ведь колокольный звон – это символ веры, света, радости. Почему Насте становилось так жутко, почему ледяной ужас все глубже и глубже змеей заползал в душу с каждым новым ударом?…

…Телефон зазвонил так пронзительно, что Настя резко вздрогнула. Сердце тревожно заколотилось – нужно к врачу, что ли сходить? Вдруг она сумасшедшая? Что это за темнота такая? И звон этот устрашающий – вроде церковные колокола, а страшно звонят, просто сердце холодеет.

– Да, – Настя улыбнулась счастливо и облегченно. Она уже поняла, кто ей позвонил – теперь вся эта дребедень из ее бестолковой башки немедленно выветрится – так было всегда, стоило ей только услышать голос Андрея. Все ее проблемы и реальные и надуманные, все до единой переставали существовать – разом! И вообще весь мир переставал существовать – замирал и вежливо, на цыпочках отходил в сторону – дабы не мешать им быть вместе. Насте и Андрею. – Адриано, это ты?