Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

В своих заметках к Декарту М.К. Мамардашвили делает в одном месте очень странную запись – странную уже по своему характеру, ибо, как мы знаем, Мамардашвили избегал каких бы то ни было резюмирующих формул, – но еще более странной эта запись оказывается по своему содержанию.

Всю философию Декарта, говорит Мамардашвили, можно было бы резюмировать в немногих – их оказывается три – положениях.

Во-первых, «мысль – в понимании Декарта – это событие в мире, где всегда еще (!) ничего не случилось». Парадоксальная формула. Ведь мы с детства знаем ответ на вопрос: «сколько яиц можно съесть натощак?». А здесь говорится о событии в таком мире – а, тем самым, стало быть, и о самом этом парадоксальном мире, – в котором всегда еще ничего не случилось.

«Этот мир, – продолжает философ, – таков, что мне всегда в нем есть место!» Этот тезис не менее поразителен и невероятен, нежели первый, и если бы не рамки темы, то его можно было бы попытаться развернуть в некотором, быть может, неожиданном направлении.

И, наконец, как замечает по поводу особенностей, или, лучше сказать, парадоксальных, «неизбежных странностей» этого мира уже сам Декарт: «Я не уверен даже, что в этом мире Бог предшествует мне» (!). Это, пожалуй, самая невозможная, прямо-таки шокирующая мысль. Она, по сути, и означает то, на что я сейчас хочу обратить внимание: «Бог алхимиков» – в рамках того понимания алхимии, которое я пытался наметить через чтение стихотворения Борхеса, – не есть некое «сущее». Он есть то, что внутри самой же алхимической работы и через нее – как имманентное условие ее возможности – само должно снова и снова устанавливаться и возобновляться. В каждой ее точке, на каждом ее шаге.

Уже Ницше говорил: «Человек – это неустановленное животное». «Неустановленное» не только и даже не столько в гносеологическом смысле, в смысле познания того, что есть человек, но также и, прежде всего, в смысле онтологическом, бытийном: человек – это существо, которое не установлено в своем бытии. Но этот тезис представляется мне в свете сказанного недостаточно радикальным. Я бы усилил максиму Ницше, введя в нее еще два слова. Я бы сказал, что человек есть всегда еще не установленное существо. Человек – это существо, которое рождается вторым рождением, но это значит, что он рождается не как некое сущее, которое, однажды явившись на свет, может затем «пребывать», непрерывно длить себя, как вещь. Нет! Это значит, что человек – в качестве такового – должен снова и снова себя устанавливать и возобновлять, вновь и вновь рождаться заново, проходя через точки радикальной трансформации, метаморфозы, тотальной «катастрофы» в том смысле этого слова, который ему придан в современной математической теории катастроф. Человек – это существо, которое в качестве такового всегда заново, то есть – «из ничего» и, по сути дела, всегда впервые рождается.

И образ, который я взял из Борхеса, помогает понять, что в мире душевно-духовной алхимии не только человек есть существо, для которого «быть» значит вновь и вновь себя вторым рождением заново устанавливать, но и само то «лоно», в котором он рождается, – та «реторта» или «тигль», где происходит трансформация, ведущая к этому второму его рождению, – также не предшествует ему как вещь, но рождается вместе с ним.

«Трансформация», которую можно было бы назвать «Путем инициации». В том смысле, положим, который это понятие получило в тех же работах Мирчи Элиаде. Хотя и тут следовало бы сказать, что «есть инициация и инициация»! Я думаю, что в данном контексте – если мы действительно хотим вести все эти рассуждения в рамках христианской мысли о человеке – понятие инициации также надо было бы продумать заново, придав ему радикально иной смысл, нежели оно имеет в традиционных культурах или даже в большинстве форм современной эзотерики.

А это «сокровенное лоно», эта «алхимическая реторта», в которой рождается Новый человек в человеке, – это и есть Душа. Сама душа, стало быть, – хочу я сказать – она тоже, подобно богу алхимика, «не предшествует» рождающемуся в ней Новому человеку, но рождается вместе с ним – внутри одной и той же «акции», или, быть может, тут уже лучше было бы сказать: «со-бытия».

Я не могу обо всем этом говорить здесь развернуто, но есть замечательный образец, на который я хочу здесь кивнуть и на котором все это можно было бы показать конкретно и развернуто.

Пример такого рождения человека – рождения Нового человека, рождения Вторым рождением, рождения в тигле Души – это платоновский Сократ. Когда мы задумываемся над тем, что же такое «Сократ Платона», мы понимаем, что это, конечно же, не тот исторический персонаж, который «родился, учился, женился», не тот, кого встречали то там, то тут – то на базаре, то в веселой компании, – кого супруга поливала помоями, а милые сограждане заставили-таки, в конце концов, выпить чашу с цикутой. Нет.

Во-первых, «Сократ Платона» появляется после смерти этого исторического Сократа. И в этом поразительная загадка Платона. Он появляется после этого и рождается в лоне мысли самого Платона, или шире: внутри того процесса внутренней алхимии, в котором – в «тигле платоновской души», также вторым рождением и в качестве Нового существа – рождается и сам Платон. И никто лучше самого Платона не сказал об этом, если только мы имеем уши, дабы слышать то место из знаменитой сократовской речи в «Пире», где Сократ и говорит о «духовной беременности». Смею обратить ваше внимание на одно до сих пор никем не отмеченное, но, как мне представляется, поразительное и исключительно важное обстоятельство: он говорит тут о «разделенной» беременности, – беременности, которой изначально беременен (духовный) Учитель, или Любящий, но которая «разрешается» (но так, что она при этом не «закрывается», не «упраздняется») в Ученике, в Возлюбленном – в том Новом существе, которое вынашивается в Возлюбленном и в нем рождается.

Тексты Платона – его мысль, развертывающаяся в этих текстах, – и оказываются той майевтикой, тем «повивальным искусством», благодаря которому в тигле платоновской души – как его Другой, как его со-бытийное ему Ты – рождается это новое существо – «Сократ Платона».

Существо, от которого, кроме всего прочего, Платон получает посвящение. «Реальный», исторический Сократ, как мы знаем, – что отмечают все биографии Платона – не был посвященным в традиционном смысле слова (хотя некоторые детали самих платоновских диалогов, хотя бы того же «Пира», как нам кажется, и позволяют полагать обратное) и, стало быть, не мог дать посвящение Платону. Если, однако, Платон вообще и был посвященным – а он безусловно был им, – то это свое посвящение он получил не в путешествиях на Восток и не какими-то другими обычными путями, которые тут имеют в виду, говоря о Платоне, – это свое посвящение он получил именно и только от Сократа, но – от своего Сократа – того, рождению которого он сам же майевтически споспешествовал.