Аманда Палмер - Хватит ныть. Начни просить

Не существует правильного пути становления настоящим артистом. Вы можете думать, что станете настоящим, если пойдете в художественную школу, если вашу книгу напечатают, или если вы подпишете контракт со звукозаписывающей студией. Но это все бред, это все в вашей голове. Ты артист, когда сам говоришь, что ты артист. Ты будешь хорошим артистом, если заставишь кого-нибудь пережить глубокие чувства или сможешь удивить.

Когда ты добился успехов в академическом мире, ты становишься профессором. Но в большинстве случаев твое назначение и признание обществом («Поздравляем! Теперь ты официально стал Профессором, Генеральным директором, Президентом и т. д.») в любой сфере не останавливает «полицию справедливости». На самом деле, все может стать только хуже, и она может заявить о себе еще громче. Это можно будет сравнить с разбирательством в суде высшей инстанции, но не с разборками на кулаках в переулках. Вместе с чередой официальных титулов приходят еще более пугающие мысли: «О черт, они разоблачат меня».

Я представляю опытного нейрохирурга, которая готовится сделать первый надрез, в эту секунду она думает:

– Серьезно? Утром я уронила свой телефон в лужу, не могла найти ключи, не могу сохранить свои отношения, и вот я здесь, держу скальпель и готова вскрыть кому-то голову. Он может умереть. Кто позволил мне этим заниматься? Это все бред.

В какой-то мере все через это проходят, можно быть в этом абсолютно уверенным. В искусстве и бизнесе разница между профессионалами и любителями очень проста. Профессионалы действуют по обстоятельствам. Любители притворяются, что они этого не делают.

В среднем, подарив два букета цветов, я зарабатывала около ста долларов. Иногда больше, иногда меньше, но в любом случае это было больше, чем девять с половиной долларов в час в Toscanini's.

Постоянство дохода меня поражало. Если погода была хорошей, я могла рассчитывать на сорок или пятьдесят долларов за час от разных людей, которые проходили мимо и давали мне деньги.

Это стало настолько предсказуемым. Как это возможно? Думаю, что этот вопрос нужно задать экономистам. Когда я спросила об этом в Twitter, статистики начали применять теорию вероятности, я сдалась и остановилась на простой теории: «Если появляется возможность, небольшая состоятельная часть населения с радостью заплатит за искусство».

Иногда, стоя на ящике, я влюблялась в людей. Происходило это довольно часто. Это было легко сделать, если учитывать, что я стояла на высоте, в полной безопасности и находилась в облаке прекрасного, нетронутого спокойствия. Без обязательств. Только сейчас, только мы.

Время от времени ко мне подходили самые несчастные бездомные Гарвардской площади, давали мне доллар, а я дарила им цветок. Мы смотрели друг на друга, и иногда их лицо менялось, и в глазах появлялись слезы.

Привет.

Я вижу тебя.

Не могу поверить, что ты только что дал мне доллар.

Тебе он, скорее всего, нужен больше, чем мне.

Я видела, как ты весь день кружил по площади и просил у людей деньги, и я надеюсь, что ты понимаешь, что в этот момент мы совершенно в одинаковом положении.

Однако я никогда не чувствовала себя неловко из-за этих денег, потому что было столько красоты и гуманности в этом акте. Бездомные наряду с богатыми туристами останавливались, чтобы взаимодействовать с моим искусством. Они видели ценность в том, что я делала. Они видели силу и необходимость в установлении связи между людьми. Было ли это справедливо? Не знаю. Казалось, что это было справедливо. Их деньги были для меня символично значимыми, и, в некотором отношении, я этим очень гордилась. Они как бы одобряли меня, а их одобрение значило для меня больше, чем чье-либо еще.

Я начала осознавать, что на Гарвардской площади существует подпольная финансовая система, в которой участвуют всякого рода уличные чудаки. Было невозможно пройти мимо другого уличного артиста (сменяющих друг друга кукловодов и музыкантов, жонглеров и фокусников или просто бездомных) и не дать им только что заработанные доллары из собственной шляпы. Подарок переходил из рук в руки.

Однажды за мной очень долго наблюдал старый японец в потрепанной одежде. Он уселся на одну из бетонных скамеек на тротуаре, рядом лежали свернутые спальные мешки и мусорные пакеты, он сидел и смотрел на меня. Я видела его боковым зрением. Примерно спустя час он полез в карман, вытащил оттуда доллар и побрел ко мне. Он положил его в шляпу, а потом посмотрел на меня.

Вот твой цветок.

Я вижу тебя.

Он прищурился и посмотрел на мое лицо, будто искал ответ на вопрос, который я все никак не могла услышать. Я смотрела на него в ответ. Потом слегка кивнул головой, взял цветок и ушел. Я влюбилась в него. На следующий день он оставил в моей шляпе записку. Он хотел знать, выйду ли я за него замуж. Я не знаю, какого ответа он от меня ожидал. Я больше никогда его не видела.

Я хотела, чтобы меня видели. Это было абсолютной правдой. Все артисты, все люди хотят, чтобы их видели. Это наша главная потребность. Даже те скромные люди, которые не любят, когда на них смотрят.

Осознание этого пришло ко мне после длительного пребывания на ящике. Еще больше я любила заглядывать в глаза прохожих и видеть человека. Мне нравилась связь между нами.

Мне нужен был двусторонний обмен, отношения и приглашение к настоящей близости, которую я время от времени испытывала во взгляде прохожих. Но это случалось не всегда. Иногда это происходило, поэтому я продолжала этим заниматься.

Именно поэтому стриптиз, которым я пробовала заниматься спустя несколько лет, мне не подошел, хотя он и оплачивался намного лучше. На меня смотрели. Но меня не видели. Стриптиз-клуб уничтожал настоящую эмоциональную близость. Там было полно физической близости: я видела, как под столом одни девушки ублажали мужчин [7], а другие не стеснялись приставать к мужчинам у бара. Я танцевала на сцене часами, абсолютно без одежды, а потом часами разговаривала с самым одиноким мужчиной на планете, притворяясь, что пью шампанское. Мы, стриптизерши, были экспертами в алкогольных напитках. Это работа, которую ты тоже обязана усвоить в The Glass Slipper. Если бы я пила все то неоправданно дорогое шампанское (с него я получала пятнадцать процентов), которое для меня покупали одинокие мужчины, – они хотели поговорить, – во время своей шестичасовой смены я бы напивалась до полусмерти.

Иногда я приходила домой, и у меня был полный упадок сил. Я не понимала, что делать со всем этим одиночеством, которым со мной поделились. Годами позже я попыталась собрать это все в песне под названием «Берлин» (так меня звали в стриптиз-клубе):