Ольга Левонович - Дорога навстречу вечернему солнцу

Готовые доски лежат на уличном столе, на лавке под окном и веселят глаз. Все рады, а учитель рассматривает работы придирчиво-внимательно, но видно, что доволен.

В другой раз Сан Сеич идет с учениками на берег реки, собирать причудливые коряги.

– Зачем? – искренне недоумевает директриса, – Надо деньги самим зарабатывать. На инструменты, лак, материалы. Жестяные совки и дощечки можно продать, деревянные ложки, солонки, с грехом пополам, тоже. А корешки, даже отшлифованные и покрытые лаком, кому нужны?! Надо делать швабры, вешалки, противни и так далее.

…Дети носятся по берегу, выискивают в куче плавника заковыристые коряжки-загогулины, и – счастливы. Старый учитель тоже счастлив. Он вдыхает запах тины, осоки и речной сырости, смотрит на россыпь голышей у воды, на небо. И глаза его – то цвета свинцового осеннего неба, то – синей речной воды.

Он думает о том, что через год-два на его место придет молодой учитель труда. И кто знает, что будет… Может быть, загогулины, что лежат на верхнем стеллаже и на шкафу, полетят в печку. Старенькие выжигатели немедленно перегорят от обиды за небрежное обращение. Школьная мастерская будет штамповать безликие, одинаковые кухонные доски и прочую утварь, готовить к продаже исключительно покупаемые вещи.

И никто из детей не замрет мечтательно над рисунком бабочки: «Сан Сеич, можно я ее на свою досточку переведу?» … Пусть! Но из этих вот детей когда-нибудь вырастет такой Учитель, каким он и должен быть. Они не смогут забыть то, чему учил их старый трудовик.

…Шумит река, и детские крики – как всполохи над темной водой.

– Здравствуйте, баб Усть!

– Здравствуй, доча! Не признала тебя сперва… – Устинья долго смотрит вслед молодой женщине.

Признать-то признала, знакомое лицо, а вот как зовут… Однако, Степана дочка. Как быстро они нонче растут…

Глаза Устиньи старчески оплавлены: радужка тускло-коричневая, с оловянным ободком. Кожа на руках темно-кофейная, пергаментная, обтягивающая косточки.

Вечернее солнышко, тепло, Устинья и выбралась за ворота. Она смотрит на усыпанный сухой листвой садочек, на спиленный пенек яблони, с бурым срезом. Раньше к октябрю, как последние листья облетят, все дерево было усыпано маленькими, но крепкими, блестящими желто-красными яблочками.

Устинья стоит, держась левой рукой за штакетник, правой опирается на палку. Палка отшлифована временем и ее старческими руками – она часто гладит ее, трогает, уложив на колени, когда сидит на кровати. Это уже вошло в привычку.

Сейчас палка обгорелым концом уткнулась в землю. Конец потому обгорелый, что Устинья шевелит палкой угли в печке. Недавно просыпались уголёчки, начали прожигать пол. Устинья успела залить их водой из чайника. Невестка, Нюра, теперь запретила открывать печку, пока не протопится. Можно только в щелочку смотреть, как бьется оранжево-золотой огонь.

Избушка Устиньи похожа на нору. Прокопченная, тесная. Двойные рамы в окне уже много лет не вынимаются. Полы она исправно прометает, а мыть… Как-то забегала Валентина, соседка бывшая, порошку пахучего, одеколонистого принесла. Промыла, выбросив драную клеенку, стол, лавку, подоконник. Пол продраила – даже краску позапрошлогоднюю стало видно. Еще выбелить бы. Но Валентина как переехала на другой конец поселка, так и некому стало белить. А невестка, полная, рыхлая, сама не белит, людей нанимает.

– К тебе все равно никто не ходит, – говорит она.

И она права. Раньше, когда была жива Савельевна, они часто гостили друг у дружки. Тогда Устинья была в силах выбелить свой домик, повесить чистые ситцевые занавесочки, напечь блинов на сыворотке и пригласить в гости любимую подругу. Она сама ходила в магазины, в хлебный – рядышком, и в «Промтовары» – дальний. Посылки собирала детям. К дочери ездила пожить, на месяц-другой… Пока были силы чем-то по хозяйству помогать… А теперь…

Устинья посмотрела на свои крохотные легкие ручки. Совсем в них силы не осталось. Даже самой не верится, что когда-то ими перестирывала белье за четырьмя детьми. Погодки росли, народились, один за одним, перед самой войной. Управлялась с граблями, вилами, лопатой, тяпкой, топором. Коров доила, тесто месила, шила, пряла и вязала, деток баюкала.

Теперь уж давно не шьет, не вяжет. Ее ножная швейная машинка жила у невестки, а теперь перекочевала в кладовку, они электрическую купили. А жаль, хорошая машинка, за ней бы ухаживать – сносу бы не было.

Дети выросли, поразъехались, у внуков уже свои семьи. О правнуках она не знает ничего. Если приходят письма, Устинье их не показывают, не говорят, она и не спрашивает.

…Солнышко закатилось за соседний дом, стало зябко, и Устинья заковыляла в дом. В избушке было тепло, Василий закрыл трубу. Устинья опустилась на кровать, та глухо скрипнула. Все-таки хорошо ей тут, в избушке. У невестки с сыном, конечно, дома все блестит, ослепнуть можно. На свежевыкрашенных полах половички настелены, шторы висят разноцветные, люстры сверкают. Радио играет или телевизор. Пусть. Когда гости к ним приходят – шум, музыка, гуляют. Устинью к столу никогда не зовут, но она не обижается. Напротив, когда у них гости – это хорошее время. Особенно, когда к Нюре приезжают ее дети от первого мужа. Тогда Вася, сын, приходит к ней в избушку.

Устинья рада – сидит Вася у стола, вздыхает. Будто в первый раз обводит взглядом темные стены, облупленный пол, говорит:

– Надо, старая, тебе ремонт сделать!

– Да куда ж тебе, с твоим ревматизмом – вон как руки повело, – отзывается Устинья.

Василий смотрит на свои широкие ладони с красными, искореженными болезнью пальцами, вздыхает.

– Валентина обещалась прийтить, выбелить, – продолжает Устинья, – Можа и вправду прибежит…

Да что он, этот ремонт! Главное – зашел, пусть посидит, даже не говорит ничего, уже радость! Гости разъезжаются, и сын заходит все реже и реже. Да и когда ему? Кормит кур, гусей, индюшек, в конторе сторожит – подрабатывает к пенсии. Некогда.

Нет, жить можно. Худо бывает, когда приходит болезнь. Тогда Устинья почти не поднимается, лежит тихо на кровати, дышит едва слышно, и слушает сердце. Оно стучит, а потом вдруг останавливается, тишина, потом начинает тукать снова. Или ей так кажется? Ведь как можно быть живой – и чтобы сердце не стучало?

Она лежит и смотрит на потолок в паутинках и трещинках, и на темную иконку в углу под самым потолком. Что там нарисовано – никто не знает, но Устинья заметила, когда она долго смотрит на нее, боль из сердца уходит, и становится легко, светло, мирно на душе. Икона несколько раз снилась ей, и тогда она вся сверкала, разноцветная, в камушках, и Богородица с Младенцем Христом смотрели на нее живыми глазами.