Даша Левкович - Незнакомцы. Найти в Тиндер себя. Количество рваных историй

Десять лет назад, глядя на них, первым делом вы сказали бы: «двадцать лет разница». Сейчас – «красивая типичная московская пара».

– Ну, нет, я тебя сразу спросил, когда прочел твою рукопись, и позвонил из Владивостока: Даша, там все правда? Или художественный вымысел? Ты сказала, все правда от начала и до конца. И что с мерседесовским продавцом спала, и с итальянцем зачем-то за деньги. Разве их было мало…

– Деньги – всего лишь энергия.

– …Я посчитал – это как раз тот период, когда у нас все было потрясающе. Я от жены думал уходить.

– Ну не ушел же.

– И слава богу.

– Слава богу, Володя. Что мне сделать? Что тебя больше обижает? Что я не написала про тебя? Или что написала? Что написала о ком-то еще, по хронометражу совпавшего с нашими отношениями?

– Ты написала обо мне уничижительно. «Женатый влиятельный любовник». При этом писала такие письма тогда. Я до сих пор их храню в своем секретном архиве (попросил только сына недавно его уничтожить, если со мной что-то случится). Месяц назад сидела вот так же напротив и говорила: «Володя, ты мужчина моей жизни». Даша, где ты настоящая, сама-то помнишь еще?

– А кем ты был, Володя? Как назвать женатого сорокапятилетнего мужчину, с которым я пять лет встречалась, учась на журфаке? Или по номенклатурной форме найти аналог «любимой девушке» вместо «любовница-студентка»?

– Я называл тебя любимая девушка, в этом больше души…

– В этом больше ненужного лицемерия. И нет, это не меняет главного. Я любила своего «женатого влиятельного любовника». И до сих пор считаю его мужчиной, во многом меня создавшим. Показавшим мир, научившим сдержанно и с достоинством воспринимать море, носить темные платья и снижать важность происходящего.

– Ты знаешь, я поинтересовался про Тиндер. Я-то сам точно не в курсе: для меня интернет знакомства – это что-то для извращенцев. И вот никто из моих молодых продвинутых знакомых им не пользуется. Насколько это актуальная тема в таком случае?..

Молодых продвинутых знакомых. Смешно.

– Никто из твоих «молодых продвинутых знакомых» никогда тебе не признается, что пользуется Тиндер. Но, поверь мне, и твоя новая двадцатитрехлетняя любимая девушка и твоя старая, двадцатишестилетняя, – там активно зарегистрированы.

Он всегда заказывает стол напротив этой картины. Не под – боже упаси! – а у противоположной стены. У окна, в глубине зала. Здесь уж точно знаешь, куда не стоит смотреть, и куда смотрят все остальные. Картина его приятно раздражает. Прочно прилипшая к этому месту на Довер стрит, которое его мама любит несгибаемо иронично. Мама строго любит искусство. Он любит цифры и маму. И делает все, чтобы мама могла любить искусство цифрами.

Сажаешь собеседника напротив себя и спиной к картине, – и получаешь безалкогольный, разумеется, коктейль из ежесекундного и точного понимания, где ты, насколько всё в порядке и под контролем.

Лондон. The Arts Club. Пятница, двадцать один десять.

Под картиной садятся разве что эксгибиционисты. Или те, кто не бронирует. Оказаться в центре выжженного поля после апокалипсиса – и то привлекать меньше внимания.

Это один из тех хороших вечеров на шестёрку. По шкале от одного до десяти. Шкала вообще не очень нужна, когда всё равномерно благополучно. Максимальные колебания от шести до восьми. Зачем, чтобы колбасило?

Хороший ужин с близким человеком. Да, обычно ему вкуснее на втором этаже в японском, плюс там нет картины. Зато здесь есть макарони. И иногда (редко) после он их себе разрешает.

*Слишком скуластая для русской, слишком высокая для европейки*

Близкий человек напротив вдруг прерывает рассказ о неделе (или месяце?), что они не виделись, и сдержанно-нервно опускает на скатерть пальцы со свежим не контрастным французским маникюром. Только теперь он с неудовольствием замечает, как неуместно долго гипнотизирует острые лопатки незнакомки за спиной Кейт, что ей (Кейт) даже приходится демонстративно обернуться.

Просто под картиной сегодня оказалась довольно занятная пара.

Брюнетка, нет, шатенка, обжигая бронзовыми сверкающими плечами, сидит в пол-оборота. Чёрное шёлковое платье на тонких бретельках, не по погоде голые загорелые ноги. На спинке стула мужской пиджак из чёрного бархата, но, похоже, она в нем пришла, а не одолжила. Видно, что высокая. По голени понятно. Лица не разглядеть, но скулы царапают даже в профиль. Смех. Был бы неуместным, не будь таким естественным.

Ее спутнику на вид не больше тридцати. В силу возраста едва ли уже можно назвать статным, но уже неуловимо по юному властным. Зачёсанные назад светлые волосы, скульптурное лицо, на котором он то и дело оставляет открытую улыбку из белых ровных зубов. В лондонских членских клубах негласно признают только один мужской образ – тёмный пиджак поверх белой рубашки. Этот блондин не исключение. Но то, как воротник сорочки держит его голову, а запонки рукава – выдаёт в нем что-то аристократическое. Но не британское. Он смотрит на неё с интересом и обожанием – два чувства, которые практически не поймаешь вместе. Они в отношениях. По крайней мере блондин так думает.

Брюнетка опять смеётся. Только теперь этот смех, наконец, разоблачается очень знакомым.

Вдруг она оборачивается и мгновение улыбается прямо, пристально и без удивления. Узнала. Точно. Она.

Совершенно не примечательная короткая встреча полтора года назад – даже интрижкой не назовёшь – так, морское приключение. Но интересное. И яркое физически. Картинки-воспоминания полетели перед его глазами полароидными снимками. С неудовольствием (второе за вечер!) он отмечает, что снимков этих многовато осталось для четырёх ничего не значащих дней, отрезанных от сегодня пятьюстами. Кейт сосредоточилась на только что поданном замысловатом авокадо (она вегетарианка, и именно это, пожалуй, делает ее рассудительной), слава богу, не замечая его повисшее в воздухе секундное замешательство.

Они с Кейт – крепкая пара подходящих друг другу детей олигархических русских эмигрантов девяностых – начала двухтысячных. Пока их отчаянные родители замаливали неуместность происхождения щедрой поддержкой искусства Объединенного Королевства, скупали дома в Белгравии, Челси и Кенсингтоне, обивали неприветливые пороги обедневших аристократов, они грустно росли в закрытых частных школах. Долго не приживались. Годами были несчастными и морально выживающими. Они заканчивали правильные университеты, с бесстрастными лицами говорили на правильном, чеканящем согласные и глотающем гласные posh английском, – все это позволяло их родителям верить, что хоть во втором колене они-таки да проникнут в парадную британского высшего класса. Некоторым даже казалось полезным адаптировать свои русские имена, зачем-то читать Тургенева в переводе. Но дальше редкого соседства за тарелками из викторианских сервизов дело до сих пор не доходило. Нет ничего более пошлого и мещанского для неопрятных, заносчивых и лишенных амбиций представителей лучших фамилий Великобритании, чем амбиции, успех и новые вещи. Все то, что в крови у русских. В его гардеробной в Челси десятки брендовых и чистых кашемировых свитеров (пусть и с оторванными крикливыми ярлыками), мокасин Тодс, а также обитая кожей кровать цвета слоновой кости. Все, на что он до сих пор может рассчитывать здесь, – улыбчивое и деликатное презрение, купленное втридорога.