Кен Уилбер - Бумерит

– Может, и без.

– Знаешь, та система нейронных сетей в биопроцессорах, соединённых с Грэями, которую создал Джейсон, подаёт признаки настоящего творческого мышления. Я вчера следил за консолью. Очень впечатляет.

– Она говорила тебе, что хочет покончить с собой?

Джордж нахмурился.

– Ах да, тест Уилбера на разумность. Нет, Кен, она не говорила, что хочет покончить с собой.

– Задумайся об этом, Джордж: только человек способен всерьёз размышлять о самоубийстве, потому что самоубийство – это по-настоящему разумный и обоснованный ответ существованию. Глупые люди никогда не кончают с собой – они для этого слишком глупы. Так что если эта твоя машина до сих пор не задумалась о самоубийстве, поверь мне, она не обладает интеллектом.

– Да нет, вообще-то, это всё та же старая проблема. Мы пишем много разнообразного кода, в результате выполнения которого, как нам кажется, может появиться что-то новое. Вдобавок, мы программируем максимально гибкие возможности обучения и надеемся, что рано или поздно из чёртовой машины, в которую мы всё это запихнули, выскочит творческое мышление. Но почему-то этого до сих пор не произошло.

– Точно, – согласился Скотт, – это как с айбиэмовским Дип Сот, который обыграл Каспарова в шахматы. Но шахматы – это просто бесконечное количество комбинаций ходов, которые можно линейно запрограммировать. Конечно, эта победа очень впечатляет, но никому и в голову не приходит говорить о ней как о проявлении творческого мышления.

– Наша главная проблема в том, – сказал Джордж, – что прежде чем научиться думать, машины должны научиться учиться . Для этого мы создаём невероятно сложные системы с использованием параллельных вычислений, нечёткой логики, нейронных сетей и поразительно хитроумных биомолекулярных вычислений, – в некоторых системах всё перечисленное используется одновременно. И всё же каждый раз мы сталкиваемся с одной и той же проблемой: чтобы машина чему-то научилась на опыте прошлого, она должна это прошлое помнить . Но то, что мы называем прошлым, на самом деле состоит из миллиарда миллиардов различных событий, поэтому не ясно, запоминание каких именно событий мы должны запрограммировать.

– Я этого не понимаю, – сказал Скотт.

– А я понимаю, – сказала Хлоя. Она схватила себя руками за горло, изобразила, что задыхается, и, пытаясь схватить ртом воздух, медленно сползла со стула под стол.

– Слушай, раз уж ты всё равно там…

– И не мечтай, – она вылезла из-под стола и посмотрела на Джорджа. – Ладно, я пошутила. На самом деле я ловила каждое твоё слово. – Она дважды мигнула и уставилась на него.

– Ну ладно, хорошо, – Джордж посмотрел на неё и, немного поколебавшись, решил продолжить свою мысль, – приведу пример. Допустим, я положу на землю книгу «Основы машиностроения». Потом придёт моя собака, и мы с ней одновременно посмотрим на эту книгу. Как вы думаете, какие у каждого из нас останутся воспоминания об увиденном?

– Вы с собакой запомните разные вещи, – предположил я.

– Вот именно. Мы запомним разные вещи, потому что мы видели разные вещи. Я видел очень информативный учебник, а моя собака учебника не видела – она видела какой-то прямоугольник, который могла бы съесть, если бы он пах повкуснее.

– И что ты хочешь этим сказать? – спросил я.

– Существует множество интерпретаций реальности, но как нам решить, какие из них должен помнить компьютер? Мне кажется, что «Основы машиностроения» – полезный учебник, поэтому я, возможно, запрограммирую машину на то, чтобы она его запомнила. Потом придёт какая-нибудь феминистка и скажет: «Минуточку, это книга учит объективистской науке, – я не хочу, чтобы компьютер её запоминал!» А потом придёт учитель дзен и увидит в книге что-то совсем другое. И кто из нас будет прав? Мы не можем запрограммировать машину так, чтобы она запоминала все интерпретации, поскольку их бесконечное множество, к тому же некоторые из них противоречат друг другу. Поэтому мы не знаем, что именно запрограммировать в компьютер. Это и есть наша проблема, понимаешь?

– О да, я поняла, в чём проблема, – отозвалась Хлоя. Я дотронулся до её руки, молча умоляя быть повежливей.

– Постмодернисты тоже говорят о важности интерпретации, – вставил Скотт. – Реальность – это не то, что мы воспринимаем , а то, как мы это интерпретируем , – добавил он, выделяя каждое слово – очевидно, очень гордый собой за то, что запомнил хотя бы один вывод с занятий по культурной матрице. Ободрённый тем, что никто, в особенности Хлоя, не пытается спорить со сказанным, Скотт продолжил. – Помимо окружающей нас единой «объективной реальности», существует множество интерпретаций этой реальности, которые также необходимо учитывать. Любое настоящее мышление должно уметь работать с интерпретациями. А поскольку никто из нас в ИИ не знает, как запрограммировать интерпретации на компьютере, мы не можем научить компьютеры думать.

– Вот именно, – подхватил я. – И это ещё раз доказывает тот факт, что не существует единой фиксированной реальности – существуют уровни реальности, уровни сознания. И наш собственный разум обладает такой низкой пропускной способностью, что ему доступно только очень ограниченное количество этих уровней. Поэтому у нас в ИИ ничего и не выходит. В смысле, вообще, нахрен, ничего.

Джордж посмотрел на меня с лёгким недоумением, как будто, увлёкшись новой теорией, я отступил от истинной религии ИИ.

– Я имел в виду, – произнёс он уже более холодным тоном, – что мы столкнулись с техническими проблемами, а не то, что мы потерпели неудачу . Надеюсь, ты видишь разницу?

– Джордж, я не отказываюсь от ИИ. Просто у меня появились идеи о том, как будет происходить эволюция в кремниевом мире. Знаешь, есть множество доказательств существования этих уровней сознания, которые…

– Оооой, как интересно, – сказала Хлоя, протянув руку к своему латте. Из рукава выглянуло запястье со шрамами, напомнившее мне о том, чего не могут сделать компьютеры, о том, сколько в мире боли, и о том, как язвительность помогала Хлое защититься от жестокости человеческого интеллекта и справиться с ужасом существования.

– Народ, время обеда кончилось. Классная рубашка, Джордж.

Прошлой ночью мы снова ходили на Стюарта Дэвиса. Скотт был со своей подружкой Ванессой, которая, клянусь богом, всегда казалась мне какой-то суперженщиной. Она была очень умна – лучшая ученица на своём втором курсе в университете Дьюка. У неё было тело модели «Playboy». К тому же, она входила в число самых милых людей, которых я когда-либо знал, а ведь я даже не был с ней близко знаком. Она была классическим юным миллениалом. Ещё до рождения Ванессы, для того чтобы улучшить её умственные способности, мама ставила ей Баха (а в момент зачатия она, наверно, напевала какую-нибудь мелодию Моцарта). В третьем триместре родители Ванессы начали работу над её словарным запасом: отец громко читал «Волшебника из страны Оз» перед раздувшимся животом матери. После рождения Ванессу сначала отдали в пре-подготовительную к садику школу, потом в подготовительную к садику школу, а в садик она пошла, когда ей не было и четырёх лет. Ванесса играла в футбольной команде, участвовала в политическом кружке и начала готовиться к поступлению в колледж в возрасте одиннадцати лет. Она прошла по конкурсу во все колледжи, в которые подала заявления. Скотт говорит, что такой же подход она применяет и к сексу, хотя никто толком не понимает, что означают эти слова. Ванесса была весёлой, ориентированной на результат, на сто процентов уверенной в себе, счастливой и всеми любимой девушкой.