Брэнди Энглер - Мужчины на моей кушетке

— Я только хотел, чтобы она была счастлива, — говорил он. Ради этого он помогал матери по дому и держался подальше от неприятностей. Он также заботился о своем младшем брате и старался сделать так, чтобы тот тоже не расстраивал мать. Если же он все-таки это делал, Марк прибегал к дисциплинарному воздействию. — Иногда я всерьез гневался.

— Значит, вы взяли на себя роль «хорошего мальчика»? — спросила я, с умыслом подбирая слова.

— Да.

— Была ли у вас возможность пройти через бунтарскую фазу отрочества?

— Нет, это было невозможно, я был сосредоточен на том, чтобы сделать счастливой маму. Я не мог не соглашаться с ней или ослушаться ее.

— Что бы тогда случилось?

— Она была такой хрупкой и тревожной! Мне невыносимо было это видеть. Я чувствовал бы себя ужасно виноватым, поэтому оставался в роли «хорошего мальчика» и пытался этим гордиться. Роль бунтаря досталась моему брату, и я ненавидел его за это.

— Похоже, вы по-прежнему играете эту роль с женщинами.

— Да, и с моей бывшей подругой, и на работе.

— И дорого вам это обходится?

— Что вы имеете в виду?

— Каким вы стали из-за этой роли? Что с вами происходит?

— Я не умею постоять за себя? — вопросительно проговорил он. — Я… я позволяю женщинам вытирать о себя ноги?

Марк был абсолютно прав.

— Вы не готовы быть непослушным, или рассердиться, или просто выйти в мир и совершить какую-нибудь безумную выходку.

Проблему Марка нельзя было разрешить в рамках традиционных методов секс-терапии, поскольку происхождение ее не было сексуальным. Ситуация в детстве спровоцировала пробой в его личности. Его желание быть ответственным оказалось чрезмерно развитым, в то время как желание быть независимым пряталось в тени и выходило на поверхность, только используя его сексуальность в качестве подпорки.

Мир фантазий Марка компенсировал то, чего ему не хватало изо дня в день, но он же стоял на пути того, что Марк действительно хотел в отношениях.

Моей целью было помочь Марку интегрировать его миры, так что нужно было не фокусироваться на его сексуальном поведении, а заставить его разобраться с гневом в адрес матери. Может быть, тогда он смог бы обрести более последовательное ощущение персональной силы — вместо притворной силы в ролевых играх, которые он разыгрывал в подземелье.

Марк не испытывал дискомфорта, когда просил безразличных ему женщин делать то, что он хотел. И при этом в любовных отношениях он был одержим желанием делать свою подругу счастливой — за счет собственных желаний или возможности попросить об их удовлетворении. Как только женщина становилась важна для него, он регрессировал к прежнему типу отношений, сложившемуся между ним и матерью. Я думала, что он, возможно неосознанно, проецирует этот гнев.

— Итак, когда вы не получаете того, что хотите, не говоря уже о том, что не просите, вы вините в этом женщину и гневаетесь на нее.

— Большую часть времени я даже не понимаю, что гневаюсь. Я просто становлюсь раздраженным и подавленным. И ни за что не позволяю женщине это заметить, пока не решусь на разрыв — как это было с Кэти. Это случилось два года назад, и я до сих пор чувствую себя виноватым. Она выглядела такой обиженной. Она все еще любила меня. — Марк помолчал. — Зачем я это сделал?

— Вам нужно было пространство, потому что вы не способны быть собой. Подавление гнева и других спонтанных форм самовыражения легко ведет к раздражительности и депрессии.

— Может быть, потому-то я и чувствовал себя таким свободным, когда бросил ее. Я даже не особенно переживал. Но вина никуда не делась.

— Теперь мы понимаем, почему вам так трудно рассердиться. Вина — это эмоция, которая вас блокирует. Вы по-прежнему защищаете свою слабую мать.

По лицу Марка пробежала тень воспоминания, и он рассказал мне одну историю:

— Она, бывало, садилась за кухонный стол, ничего не говоря, просто уставившись на кипу счетов. Однажды мой брат упал с велосипеда и сильно рассек себе щеку. Мать увидела это и расплакалась, а потом рассердилась. Она схватила его за грудки. В глазах у нее было все то же выражение бессилия, опустошенности. Я запаниковал и вступился за брата. Но эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами.

Эта ответственность за психическую стабильность матери легла на плечи Марка тяжелым бременем.

— На кого вы могли опереться? — спросила я.

Марк пожал плечами.

— У меня никого не было, поэтому я изо всех сил старался сделать так, чтобы она была довольна. Поддерживал дома чистоту. Держал в узде младшего брата. Перестав плакать, она улыбалась, и тогда все было прекрасно, и я мог успокоиться.

— Все ваше чувство стабильности было накрепко связано с возможностью поддерживать ее хорошее настроение. Означало ли это, что вам не всегда удавалось выразить себя ?

Я чувствовала уверенность в том, что гнев, прячущийся под пассивностью Марка, будет золотым ключиком, тем моментом в терапии, который отопрет закрытую дверь и позволит ему совершить сдвиг личной парадигмы и получить доступ к своей силе.

Люди часто считают гнев негативной эмоцией, которой следует избегать, но у меня это одна из самых любимых эмоций, поскольку, если подключиться к ней продуктивно, она указывает на чувство «я». Гнев указывает, что кто-то нарушил права и границы человека и что они заслуживают уважения.

Марк был блокирован, и мне необходимо было дать ему возможность по-прежнему испытывать любовь к матери — и в то же время получить доступ к своему чувству «я».

Используя знаменитый метод «пустого стула» из гештальттерапии, мы притворились, что его мать сидит у меня в кабинете. Я попросила Марка встать лицом к ней, сидящей на стуле, и высказать ей все, что он на самом деле чувствовал, будучи подростком. Я отодвинулась назад, так, чтобы он меня не видел, время от времени вставляя реплики, чтобы отразить то, что он чувствовал. Как обычно, я старалась усилить его эмоции.

— Расскажите ей обо всех причинах, которые заставляют вас злиться, — инструктировала я.

Марк некоторое время медлил, силясь что-нибудь сказать, и первые его слова были невыразительны.

— Давайте! Скажите ей, что вам нужно, — подбадривала его я.

И вдруг Марка отпустило:

— Мне нужно было, чтобы ты, твою мать, перестала реветь и была нашей родительницей! — рявкнул он. И тут же отшатнулся, вероятно, пытаясь сдержать волну эмоций, готовую прорваться наружу. Но было уже слишком поздно.

— Скажите ей, что еще вам было нужно, — поощрила я тихонько.

— Мне нужно было, чтобы ты видела меня, но ты была слишком поглощена своей скорбью. Почему ты не могла взять себя в руки?! — завопил он.

— Вы так сердились на нее, — поддержала я.