Максим Цветков - Однажды моя прабабушка не могла заснуть

Во-вторых – бережливость, разумное отношение к вещам и деньгам. Он не был жадным, но никогда и не транжирил. И умел копить деньги.

Богатого торговца Гаврилу Кутырёва, моего прадеда, раскулачили где-то в 1930 году. Его дом, товары, утварь – всё забрал комитет бедноты. А потом, конечно, просрал, потому что богатство – это не про деньги. Так мой дед лишился своего первого и самого большого в его жизни дома, – родительского. И пошёл учиться в техникум на агронома. Мать его благословила: «исчезни с глаз долой», и тоже куда-то уехала. От деда я о ней никогда не слышал.

После техникума дед стал работать агрономом в селе Наруксово. Ему дали дом, обычную деревенскую избу – пятистенок. Он женился на моей бабушке, которая старше его на 6 лет: отсутствие материнской любви давало о себе знать. Но и жена, моя баба Катя, его тоже не любила.

Деда никто никогда не любил.

Сама по себе Баба Катя была доброй. Когда я приезжал, делала бутерброд с хлебом, маслом и сахаром. Знала, что это мой любимый бутерброд, лучше всяких шоколадок. Свежий деревенский хлеб был о-о-очень вкусный!

Бутерброд этот я быстро научился делать сам. А больше я вообще не видел, чтобы баба Катя что-то делала сама. Говорят, она окончила начальную школу и работала в колхозе дояркой. Но я только помню, что она сидела и ругала деда. Это были два основных её занятия. Мне кажется, что сидела она дома с тех пор, как коза сожрала её платье. По дому всё делал дед.

Баба Катя сидела сначала на крыльце и грызла семечки. Когда ей стало лень выносить своё тучное тело на крыльцо, она сидела в избе за столом и смотрела в окно. Потом она сидела только на кровати и пересаживалась по нужде на ведро. На чём бы ни сидела – всегда гнобила деда.

Дед ничего плохого ей не делал. Но менялось её лицо, менялась интонация, менялся взгляд, когда она с ним разговаривала. Она становилась по-настоящему злой.

Купи хлеба. А теперь купи сахару. Переставь стул. Поди сюда. Исчезни с глаз долой. Открой окно. Найди мой паспорт. Вынеси ведро. Закрой окно. Не стой, как мудак. Дай платье. Не это. Покажи деньги. Положи на место. Иди отсюда. Дай попить. Чего уселся? Чего в окно пялишься? Куда ходил? Чего так долго? Чего ты тут торчишь?

Почему так? Есть одно объяснение: это была не её злость. Это похоже на ненависть антисемитов к евреям. Или председателей комитетов бедноты к купцам и зажиточным крестьянам. Этой злости мою бабушку научила её мать – больше некому. Точно так же, иррационально и необъяснимо, моя мать научилась ненавидеть своего мужа, моего отца. Семейная традиция.

Что такого сделал мой прадед Степан Неумоин, кроме того, что пропал без вести на войне? Христа распял?

Иногда дед Лёня (все его звали не Алексеем или Лёшей, а именно Лёней) пытался защищаться, и тогда ругался. Его голос, довольно низкий и приятный, становился визгливым и каким-то детским. Он запинался, потому что не мог подобрать нужные слова. В эти моменты дед становился некрасивым. Он не умел ругаться, не умел нападать, и знал это. Поэтому делал он это редко, только когда было уж совсем больно.

А со стороны это выглядело так, будто мама ругает нашкодившего сына. Дед не ругался – дед оправдывался и что-то бессвязно лепетал. Я думал, что он капризничает. Тогда мне нравилось, как легко бабушка ставила его на место. А дед стоял беспомощный и глотал воздух, как рыба.

Сейчас, когда я пишу это, я вспомнил (впервые с 1986 года) глаза деда, полные боли. Я опять их увидел. И мне стыдно, что мерзость, творимая моей бабушкой, и позже – моей матерью, мне нравилась. Сейчас я думаю, что это хорошо, что дед не умел ругаться. Это достоинство, а не недостаток.

К нам, внукам, то есть ко мне и Димке, дед относился очень хорошо. Мне предоставлял полную свободу действий и никогда не лез с нравоучениями (это ещё одно достоинство деда). Всегда чем-нибудь угощал и что-нибудь дарил, какую-нибудь финтифлюшку из чулана. Димка был постарше, и дед давал ему деньги на карманные расходы, а иногда и пиво с ним пил.

Димка рассказывал, что когда я был ещё в коляске, а дед приезжал в Троицк, мать заставляла их со мной гулять. Им это на хрен было не нужно, но они шли. Димка развлекался тем, что со всей дури толкал коляску, чтобы она катилась как можно дальше. А дед покупал себе пару пива и смотрел на всё сквозь пальцы. Коляска, естественно, грохнулась, и кулёк со мной выкатился на асфальт. Они посмотрели – вроде бы я цел, только злой был и орал. Отряхнули пелёнки, засунули меня обратно и матери ничего не сказали.

Секрет, стало быть. Интересная штука: умерли уже те, от кого этот секрет: мать и отец. Умерли и те, чей это секрет: дед и Димка. А секрет жив, и я о нем до сих пор никому не говорил. Знал бы дед, что именно этот секрет – одно из немногих мест, сохранивших о нём память, – повеселился бы.

Дед, когда был рядом, то просто был рядом. Не корчил из себя педагога, наставника или супермена. Даже хорошего деда из себя не строил. Надо что сказать – он говорил. Было обидно – обижался. Надо было пройти мимо меня – проходил мимо.

И вот так, буквально проходя мимо, дед всё же одну науку мне преподал, по лингвистической части. А именно – научил меня ругаться матом.

Я уже говорил, что дед очень редко с кем-то ругался. Он не ругался – он постоянно бурчал. Бурчал тихо, себе под нос, но в голос. А голос у него был звучный.

Вот они в избе с бабой Катей о чём-то говорят, а я в сенях машинку катаю. Мне три или четыре года. Выходит из избы дед и бурчит: «Чего доебалась со своим хлебом? Говорю же: муки до хуя, напеки блинов! Нет, ей, блядине, хлебушка хоцца!»

Бурчал дед монотонно и беззлобно, и я всё запоминал, но никакого особого значения этому не придавал. Слова и слова. Просто я начал их использовать.

Приходит к нам в гости Мария, младшая сестра бабушки. Взрослые посидели, чайку попили. Потом Мария Степановна говорит: «Ладно, пора козу доить. Пойду я». Я по случаю был рядом и напутствовал: «ну, пиздуй помаленьку».

Мне надавали по губам, и я ушёл в сени плакать от обиды: я Няньку (это её прозвище) любил и очень старался попрощаться как можно ласковее. Потом я успокоился и стал машинку катать. Из избы вышел дед, весь красный. Он смотрел себе под ноги и бурчал: «мой внук, в моём доме, а я к нему не подходи». Потом он поднял глаза, увидел меня, остановился и замолчал. Затем обошёл меня за два метра и со словами «Да пошли вы на хуй! За собой, блядь, следите лучше!» ушёл на улицу.

Когда дед с кем-нибудь разговаривал, а не бурчал, он не матерился.

Следующее сжатие пространства деда произошло летом 1986 года. Бабушка почти перестала вставать с кровати, и мать в приказном порядке перевезла их в Троицк. То есть бабушка, конечно, этого хотела: городская квартира комфортнее, и дочь о ней заботиться будет, не только дед. А мнения деда никто не спрашивал.