Паоло Мантегацца - Физиология наслаждений

Ежели вам случится когда-либо увидеть заведомо тщеславную женщину, не нарядной и даже как бы небрежно и беспорядочно одетой, осмотрите ее пристально, с головы до ног, и будете убеждены, что ни один волосок не лег случайно, и что ни одна складка искусно помятой одежды не сложилась сама собой.

Прядь волос положена на свое место искусной рукой; пуговица, выскользнувшая из своей петельки, расстегнута преднамеренно, для того, чтобы подметивший беспорядок, обратил внимание на сокровища, спрятанные от глаз; и долго длилось внутреннее совещание о том, которую именно из пуговок следует оставить незастегнутой. А затем следует припомнить, что тщеславная женщина не перестает украшать себя, даже когда она одна, и, чувствуя приближение смерти, она все еще ищет позу красивую и изящную.

Женщина умеет изобретать новые утехи своему тщеславию, но и мужчина иной раз не отстанет от нее в этом отношении, с той только разницей, что, предаваясь тщеславию, он гораздо виновнее женщины. Мужчина, постучав в дверь гостиной, поправляет себе усы, бросая последний взгляд в карманное зеркальце, чтобы удостовериться в том, что прическа его сохраняет еще искусно устроенный пробор, придающий ему вид вдохновенной гениальности. И мужчина смеется насильственно, чтобы показать свои зубы необычайной красоты; рука мужчины, заслуживавшая похвалы знакомых, оставляется иногда на столе, где ее присутствие вовсе не требуется. Даже тот, кто уже вкусил обаяние славы, и тот не презирает иной раз мелких удовлетворений тщеславия и, симулируя в одежде циничную небрежность, радуется тому, что на него смотрят на улице, едва ли не указывая на него пальцами. Случалось не раз, что возвеличенный славой человек останавливался перед зеркалом, чтобы привести свои волосы в живописный беспорядок и вкривь застегнуть пуговицы жилета.

Нравственное тщеславие бывает менее определенно в своих формах, хотя оно в действительности так же изобилует наслаждениями и носит такую же печать виновности. Сначала человек радуется похвалам, расточаемым достоинствам его души, преувеличивая впоследствии достойность добрых дел своих, производя их ради одной похвалы, доходя постепенно до лицемерия в деле чувства. Всякому аффекту человеческому, доброму или злому, бывает присуще тщеславие. Бесконечны градации от добра к злу, мы можем легко отличить в деле тщеславия ровно как грань между здравыми и болезненными побуждениями собственной души. Человек, который бросает серебряную монету нищему, радуется удивлению зрителей и испытывает не физиологическое, а весьма нездоровое душевное наслаждение. Нездорово и сердце того, кто оставляет на столе своем письма, полученные им чуть не за месяц, в надежде, что случайный гость примет эту массу конвертов за сумму его ежедневной корреспонденции; человек этот столь же виноват, как и первый. Родным братом этих слабостей человеческих оказывается и тот, кто с ужасом отворачивает глаза от курицы, зарезываемой для его же стола, и тот, кто не хочет, чтобы его звали графом, бросая с презрением, чуть ли не под стол, герб своей семьи и рода.

Формы тщеславия можно обозначить тремя разрядами: первый обнимает все уродливые и скаредные привычки, роняющие в человеке чувство собственного достоинства и чести, и все качества, обезображенные рахитическом недугом честолюбия, остановленного в своем развитии; второй разряд содержит все подвиги лицемерных благодеяний и притворно-великодушных стремлений. Состав третьих, наконец, относится всецело к миру более или менее поддельной чувствительности, заставляя человека наслаждаться мыслью, что его считают чувствительным, изящно нежным во вкусах и во всем существе своем. Этот последний род тщеславия всего более свойственен женщинам и особенно смешному разряду мужчин, считающих себя одаренными высокими и нежными ощущениями потому только, что им противен запах табака и что лицо их бледно и худощаво. Но, под каким бы видом ни проявлялось нравственное тщеславие, оно в действительности бывает отвратительнее всех прочих принимаемых этой страстью образов. Она возмущает людей мелочностью и низостью своих приемов, профанируя человеческое чувство и заставляя его служить подлейшим целям. Физическое тщеславие побуждает наблюдателя хохотать иной раз от души, при виде наивных уловок этого вообще карикатурного влечения, заинтересовывая даже зрителя художественной отделкой своих хитросплетений. Вообще это мелочная страстишка, вовсе не претендующая на скипетр или венец мелочность приемов, которой вполне отвечает пустота целей. Нравственное же тщеславие, наоборот, никогда не возбудит в наблюдателе откровенного добродушного смеха, так как наружные проявления его, всегда уродливые, симулируют и профанируют сердечное чувство, оскорбляя тем достоинство всего человечества.

Ум наш проявляет также свойственное ему тщеславие, и всякая похвала, несоразмерная с действительной интеллектуальной стоимостью нашей, способна возбудить в нас радости не вполне безвинные. Когда человеку удается вызвать, теми или другими сцеплениями уловок, людское поклонение, он становится лицемерен умом, как другие бывают лицемерны сердцем.

Эти уродливые наслаждения вполне аналогичны тем удовольствиям, которыми пробавляется нравственное тщеславие; хотя проявления их хладнокровны, но они бывают не менее скаредны и мелочны в своих ухищрениях. Здравый людской смысл обозначил мелочность подобных приемов презрительными прозвищами – «гордыбачение», «кичливость», «ломание», «кривляние», «самолюбие» и т. п. Нравственный философ хладнокровно заносит их в число субъектов, подлежащих клиническому осмотру, но, вникая в изгибы собственного чувства, он находит нередко и в себе самом ряд мелких прегрешений такого же рода, с аналогичными следовавшими затем угрызениями совести. Человек, способный производить на свет кипы рифмованных страниц, считает себя поэтом и, таская всюду в кармане излияния собственной гениальности, отягощает ими первого встречного. Наслаждения этого человека можно смело назвать патологическими. Автор, небрежно оставляющий на письменном столе последнюю статью свою, полузабытую под кипами брошюр и не имеющую, быть может, ничего, кроме первого заглавного листка, ощущает преступную радость обманщика, когда случается кому-либо из посетителей увидать драгоценный труд, по-видимому, так скромно скрытый от постороннего глаза. Ученый, загромоздивший свою комнату немецкими, английскими, испанскими или греческими книгами, хочет заставить людей предполагать, что он может читать их. Он ухищряется забыть до полудня свою лампу зажженной на письменном столе среди кучи книг в надежде, что случайные посетители пойдут на грубую удочку этой мнимой учености и возвратятся домой в полном убеждении, что ученый муж томился всю ночь над научным трудом. Сочинители, мелкие и крупные, простят мне это разоблачение сокровенных тайн тщеславной их политики, ввиду того, что содержание моей книги требует от меня примеров и из литературного мира; спустившись в глубь собственной совести, они убедятся, что я выводил примеры свойственного им тщеславия с крайней сдержанностью и не разоблачал самых неимоверных проявлений их тщеславия. Я, со своей стороны, охотно простил бы им все подобные патологические наслаждения, если бы они искупали подобные провинности действительной стоимостью своих произведений.