Джеймс Холлис - Почему хорошие люди совершают плохие поступки. Понимание темных сторон нашей души

«Человек из подполья» – это, несомненно, иносказательная характеристика нашего внутреннего мира, напрочь забытого в эру модернизма, притом что это мир ятрогенный, бурлящий, рвущийся наружу и формирующий нашу внешнюю жизнь. Картина этого внутреннего мира, с его побудительными мотивами, программами, с его самообманом, беспощадна: «А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе». Человек из подполья, как нередко и все мы, безнадежно поглощен самим собой. Теперь дело оставалось только за Фрейдом, чтобы описать на рубеже XIX–XX веков те нарциссические, инфантильные программы, до сих пор снабжающие информацией наши общественные институты и нашу личную жизнь. Фрейда чернили, потому что он сказал нам то, чего самим нам не хочется знать о себе. Он описал ту ежедневную мыльную оперу, где пульсирующее Оно, проклинаемое и подавляемое Супер-Эго, оставляет раздерганное Эго изобретать приспособленческие компромиссы, в пожарном порядке вытеснять, рационализировать, проецировать на других и прибегать к бесконечным отвлекающим замещениям для того, чтобы продолжалась безмятежная жизнь в этом непрочном домике сознательной жизни.

Извращенная, тревожная исповедь героя Достоевского бросает вызов всем нам: «Разве мыслящий человек может сколько-нибудь себя уважать?» Так зачем же уже в эпоху постмодернизма продолжать лгать себе, не замечая богатой смеси мотивов и программ внутри, когда и культурная, и личная наша история ежедневно приносят свои кровавые свидетельства? Кто из нас не кивал головой, соглашаясь с шутливым замечанием Марка Твена, что человек – единственное животное, которое краснеет и имеет на то основания? Как ни странно, в этом человеке из подполья, живущем в каждом из нас, воплощен призыв к другому типу героизма. Вполне может быть, что наша способность узнать этого Другого станет для нас и новым начинанием – задачей интегрирования этой энергии и этого знания в сознательную жизнь. В противном случае оно и дальше будет реализовывать себя через бессознательные каналы, причиняя вред нам и нашим ближним.

Сходную с Достоевским территорию исследует и Роберт Льюис Стивенсон [108], показывая ту цену, которую приходится платить за игнорирование бессознательного, когда обходительный доктор Джекил помимо своей воли превращается в отвратительного мистера Хайда. Должно быть, один взгляд на это чудище бросал в дрожь наших викторианских предков, столь глубоко преданных корректности и этикету! Да и в наши дни это пугает, наверное, не меньше – узнать, что мы продолжаем бессознательно возвеличивать Тень. Обратив внимание на то, как офицер гремит своей саблей, человек из подполья размышляет: «…вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер. Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить? Впрочем, что ж я? – все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех».

А как бесстыдно наша культура афиширует свою Тень на игровых шоу, в местных новостях и ежедневных газетах! Как же в таком случае нам удается с такой легкостью выводить на поверхность такие вот темные Я? Человек подполья имеет по этому поводу свое мнение: «…человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного». И вот, к своему удивлению, мы начинаем видеть, где этот антигерой действительно становится героем. Определяя героя как того, кто раздвигает и расширяет наше восприятие человеческих возможностей, мы далее начинаем понимать, что это странное извращенное существо – вовсе не такой уж чужак. Он со всей убедительностью воплощает и наше личное стремление к неподдельной индивидуальности. В подобной извращенности мы даже более человечны: нет больше несостоявшейся гуманности, есть только более полный спектр возможностей. В конечном итоге мы, архитекторы современности, не так строители конструкций из стекла и металла, как обычных извращенных Я, ими были и всегда остаемся. В нашей теневой жизни мы открываем для себя и большую полноту человечности, иначе говоря, воплощаем в себе больше из того, что вложили боги в наши разнообразные возможности. Только заурядное Эго может считать, что все должно быть рационально, предсказуемо и управляемо.

В 1898 году увидела свет повесть Джозефа Конрада «Сердце тьмы». Те, кто заподозрил существование темных сторон прогресса еще том в блистающем веке, что последовал за открытием Хрустального дворца, окончательно утвердился в своих сомнениях уже на Сомме в 1916 году, во время великой «войны за окончание всех войн». Но заупокойный звон по мелиоризму любой проницательный читатель мог расслышать уже в этой новелле польского эмигранта, написавшего по-английски о европейском интересе к подчинению Африки, так называемого «черного континента». В 1876 году бельгийский король Леопольд созвал конференцию европейских наций, чтобы найти предлог для раздела чужих земель, чужих религий, чужой самобытности, чужого богатства. В своей неприкрытой брутальности подобный «проект» едва ли мог рассчитывать на моральную поддержку представителей просвещенных держав. Значит, нужно было во всеуслышание заявить, что цель всей этой затеи – «открыть перед цивилизацией ту часть земного шара, куда не проникло христианство, и рассеять беспросветную тьму, окутывающую все местное население без исключения» [109]. Вот так-то будет куда лучше, куда благороднее. Похоже, этим господам в усыпанных орденами мундирах, архитекторам погромов, художникам аутодафе и в скором будущем творцам концлагерей [110], не терпелось поскорей принести свет цивилизации своим младшим братьям, в особенности же тем, кто жил рядом с крупными залежами минеральных ресурсов, например благородных металлов.

Марлоу, главный герой повести Конрада, отправляется в африканские колонии, к слову, те же, в которых работал в свое время и сам Конрад. Он движется вглубь экваториальной Африки на удаленную станцию, чтобы встретиться с торговым агентом компании, неким Куртцем, таинственным образом исчезнувшим. По ходу своих поисков Марлоу делает для себя выводы о сути этого нового порядка:

Покорение новых земель, означающее по большей части, что их просто отбирают у тех, у кого немного другое телосложение или нос чуть более приплюснутый, чем у нас, если уж очень вникать в это, окажется делом не слишком-то привлекательным. Оправданием может служить разве только идея. Идея, лежащая в основании всего этого… нечто такое, что можно воздвигнуть, перед чем склоняться, чему приносить жертвы [111].