Валерий Гиндин - Психопатология в русской литературе

Резко это, говорите? ничего, сойдет. Пусть резко, зато правильно… Я, видите, ли так полагаю: служи богу или черту, но: богу и черту. Хороший подлец всегда лучше плохого честного человека. Есть черное, и есть белое, а смешай их – будет грязное. Я всю жизнь мою встречал только плохих честных людей, таких знаете, у которых честность-то из кусочков составлена, точно они ее под окнами насбирали, как нищие. Это – честность разноцветная, плохо склеенная, с трещинами… А то есть честность книжная, вычитанная и служащая человеку – как его лучшие брюки – для парадных случаев… Да, и вообще, все хорошее у большинства хороших людей – праздничное и деланное; держат они его не в себе, а при себе, на показ, для форса друг перед другом… Встречал я людей и по самой натуре своей хороших… но редко они встречаются и почти только среди простых людей, вне стен города… Этих сразу чувствуешь – хорош! И видишь, родился хорошим… да!

А, впрочем, черт с ними со всеми – и с хорошими и с плохими! Знать я не хочу Гекубы…

Я понимаю, что рассказываю вам факты жизни моей кратко и поверхностно, и что вам трудно понимать – отчего и как… но это уже дело мое. Да и суть не в фактах, а в настроениях. Факты – одна дрянь и мусор. Я могу много наделать фактов, если захочу; возьму вот нож, да и суну его вам в горло – вот и будет уголовный факт! А то ткну в себя этот нож – тоже факт будет… вообще можно делать самые разнообразные факты, если настроение позволяет. Все дело в настроениях – они плодят факты, и они творят мысли… и идеалы… А знаете вы, что такое идеал? Это просто костыль, придуманный в ту пору, когда человек стал плохим скотом и начал ходить на одних задних лапах. Подняв голову от серой земли, он увидал над ней голубое небо и был ослеплен великолепием его ясности. Тогда он, по глупости сказал себе – я достигну его. И с той поры он шляется по земле, с этим костылем, держась при помощи его до сего дня все еще на задних лапах.

Вы не подумайте, что, и я тоже лезу на небо – никогда не ощущал такого желания… я это так сказал, для красного словца!»

По одному этому монологу, который однако необходимо было привести целостью, если мы одним взмахом крыльев хотели добраться до самых источников, из которых интеллигент – бродяга черпает мудрость своей жизни, и одним взглядом обнять идейную сторону этой жизни, мы легко убеждаемся, какой бесплодный нигилизм, чудовищный цинизм, неоправданный, злой эгоизм лежат в основе мировоззрения бродяги. Отрицая всякую общественную жизнь, так как он видит в ней одни только, отрицательные ее стороны, не будучи в состоянии понять весь смысл общественной жизни людей, как основного фактора культурного строительства человеческого рода, бродяга, благодаря крайне болезненному своему эгоизму и беспринципности легко решается на всякого рода антисоциальные поступки и кончает тем, что втягиваясь все более и более в омут преступных злодеяний, теряет всякий человеческий облик и хладнокровнейшим образом совершает неслыханные гнусности ничего лучшего для себя, не ожидая, как верную гибель. «Я уверен, говорит Промтов, что если меня, когда-нибудь будут бить – меня не изувечат, а убьют. На это нельзя обижаться, и было бы глупо этого бояться».

Морали, конечно, бродяги никакой не признают, видя в ней одну из многих глупых условностей социальной жизни людей. К тому же интеллигент-бродяга до того способен разукрасить безнравственность потоком красноречивых слов, что она в его устах превращается чуть ли не в добродетель. Послушаем, как Промтов «оправдывает» ту ложь и обман, которыми он опутывает людей.

«Врать умеючи – высокое наслаждение, скажу я вам. Если врешь и видишь, что тебе верят, – чувствуешь себя приподнятым над людьми, а чувствовать себя выше людей – удовольствие редкостное! Овладеть их вниманием и мыслить про себя – дурачье! А одурачить человека всегда приятно. Да и ему человеку-то, тоже ведь приятно слышать ложь, хорошую ложь, которая гладит его по шерстке. И, может быть, всякая ложь – хороша или же, наоборот, – все хорошее – ложь. Едва ли на свете есть что-нибудь более стоящее внимания, чем разные людские выдумки: мечты, грезы и прочее такое. К примеру, возьмем любовь – всегда любил в женщинах как раз то, чего у них никогда не было и чем я обыкновенно сам же их награждал. Это и было лучшее в них. Бывало, видишь, свежую бабеночку и сейчас же воображаешь – обнимать она должна – этак. Раздетая она такова, в слезах – такая-то, в радости – вот какая. Потом незаметно веришь себя, что все это у нее есть, именно так есть, как ты того хочешь… И, разумеется, по ознакомлении с нею, какова она есть на самом деле, торжественно садишься в лужу!… Но это неважно – ведь нельзя же быть врагом огня только за то, что он иногда жжется, нужно помнить, что он всегда греет, – так ли? Ну вот… По сей причине и ложь нельзя называть вредной, поносить ее всячески, предпочитать ей истину… еще неизвестно ведь – что она такое, эта истина, никто не видал ее паспорта… может быть, она, по предъявлении документов, черт знает, чем окажется…

Трудно поверить, что Горький, увлекаясь бродяжьей жизнью, одобрял ее всю в принципе и ее ставил, подобно Промтову. Как идеал человеческой жизни. В таком случае Горький не выбрался бы никогда из бродяжьей жизни и пропал бы несчастным бродягой. Бродяжничал Алексей Пешков вынужденно, иногда же без нужды из-за скуки и увлеченья «свободой» бродяжьей жизни и бродяжничал он, отыскивая, где попало временную работу, чтобы прокормиться; временами совершал он, бродяжничая преступления, в общем же знал во всем меру и никогда не погружался в грязь бродяжьей жизни так, чтобы совершенно не выбраться из нее или выбраться с большим ущербом для нравственной своей личности.

Из преступлений, совершенных Алексеем Пешковым во время бродяжничества, можно отметить кражу со взломом, как Горький это рисует в рассказе: «Однажды осенью» (1894) (Том 1 собрания сочинений). Решился А. Пешков на этот шаг, мучимый жалостью к несчастной, голодной и избитой проститутке. Впрочем, Алексей Пешков мог бы быть восприимчив к воровству и по другой причине, т. к. в той среде, где рос и воспитывался Алексей, воровство вообще-то не считалось преступлением:

«Воровство в слободе не считалось грехом, являясь обычаем и почти единственным средством к жизни для полуголодных мещан. Полтора месяца ярмарки не могли накормить на весь год, и очень много почтенных домохозяев «прирабатывали на реке» – ловили дрова и бревна, унесенные половодьем, перевозили на досчанниках мелкий груз, но, главным образом, занимались воровством с барж и вообще – «мартышничали» на Волге и Оке, хватая все, что было плохо положено. По праздникам большие хвастались удачами своими, маленькие слушали и учились.