Галина Иванченко - Идея совершенства в психологии и культуре

Близкие проблемы разрабатывались Ф.В.Й. Шеллингом (1775–1854). В мюнхенской речи «Об отношении изобразительных искусств к природе» философ определял совершенство вещи как «творящую жизнь», «глубокое, сходное с химическим процессом деяние». Материя слепо стремится к соразмерности и гармонии и иногда достигает ее: животные «совершают на наших глазах бесчисленные действия, значительно прекраснее их самих: птица, упоенная музыкой, превосходит саму себя в задушевной песне, маленькое искусное создание легко возводит безо всякой подготовки и обучения архитектурные сооружения – все они подчинены всемогущему духу, который сияет уже в отдельных проблесках, но только в человеке выступает как солнце во всей своей полноте» ( Шеллинг , 1989, с. 62). Если растение достигает «истинной, совершенной красоты» лишь на миг, то искусство изымает из времени миг расцвета живого существа и тем самым сохраняет его для вечности.

Вопрос о природе гармонии и совершенства в системе Г.-Ф. Гегеля (1770–1831) ставился в целом ряде областей и контекстов – этическом, эстетическом, в области философии природы.

Быть истинным значит соответствовать своему понятию. «Мы говорим, например, об истинном друге и понимаем под этим такого друга, способ действия которого соответствует понятию дружбы; точно так же мы говорим об истинном произведении искусства. Неистинное означает в этих выражениях дурное, несоответственное самому себе» ( Гегель , 1930, с. 57).

Совершенство человека для Гегеля очевидно: «Человек как наиболее совершенный живой организм стоит на высшей ступени развития <���…> Когда говорят, что животное совершеннее человека, то это неудачный способ выражения. Одна какая-либо сторона может быть, конечно, лучше развита у животного, но ведь совершенство состоит в гармонии организации» ( Гегель , 1975, с. 544–545). Цель развития, по Гегелю, – достижение совершенства. «Всемирная история не есть арена счастья. Периоды счастья являются в ней пустыми листами, потому что они являются периодами гармонии, отсутствия противоположности» ( там же , с. 26).

В «Эстетике» Гегель различает три основных стиля в искусстве: «строгий», «идеальный» и «приятный». Первый стиль в искусстве носит первоначально суровый характер, но по мере движения к прекрасному эта суровость смягчается, уступая место строгости . В этом стиле господствует суть дела, а привлекательностью, грацией художник пренебрегает. Характер второго стиля, говорит Гегель, можно определить как «величайшую жизненность в форме прекрасного спокойного величия; ею мы восхищаемся в произведениях Фидия или Гомера…» ( Гегель , 1971, с. 11). В идеальном стиле суть предмета высвечивается таким образом, что от своей субстанциальной простоты она вынуждена двигаться к выявленности, к дифференцированности, к раздробленности. И далее Гегель так разъясняет особенность идеального стиля: существование для других, в качестве произведения искусства, «следует принимать за одолжение со стороны существа предмета, поскольку кажется, что для себя оно не нуждается в этом конкретном существовании и все-таки ради нас полностью вливается в него» ( там же ). Подобная привлекательность появляется на этой ступени развития и проявляется в «безразличии внутренней уверенности к своему наличному бытию», в «спокойствии в себе», составляющих «прекрасную небрежность грации» – «именно в этом следует искать величие прекрасного стиля», отмечает Гегель ( там же ). И, наконец, «приятный» стиль имеет своей целью произвести внешнее впечатление; Гегель приводит в пример Аполлона Бельведерского, уточняя, правда, что это скорее пример перехода от высокого идеала к привлекательному. Далее Гегель формулирует своего рода определение идеального, совершенного художественного произведения: «В произведении искусства должны иметься оба элемента – внутреннее спокойствие и обращение к зрителю, однако эти аспекты должны находиться в полном равновесии» ( там же , с. 13). Что произойдет, если произведение не будет обращаться к зрителю? – оно оставит его холодным; если же окажется слишком близким, то будет нравиться, но не своей цельностью, не простотой воплощения замысла, а случайными своими чертами.

Мера совершенства, но уже не произведения искусства, а самого искусства, служит для Гегеля основанием классификации искусств. И здесь подлинным центром, «средоточием», является «изображение абсолютного, самого бога как бога в его самостоятельности, еще не развитого в движении и дифференциации, еще не переходящего к действию и самообособлению, а замкнутого в себе в величественном божественном покое и тишине» ( там же , с. 16). Изображение абсолютного как такового подвластно только искусству в его классической форме, в то время как романтическая и символическая формы искусства не могут до этого возвыситься.

Адам Смит (1723–1790) получил прижизненную европейскую известность своим трудом «Исследования о природе и причинах богатства народов» (именно его внимательно читал, согласно А.С. Пушкину, Евгений Онегин). В другой своей работе, «Теория нравственных чувств…» (1759), Смит развивал понимание красоты как целесообразности. В своей характеристике удовольствия, доставляемого искусством зрителю или слушателю, Смит высказывает удивительно современно звучащие суждения: «В созерцании того огромного многообразия приятных и мелодичных звуков, аранжированных и собранных как по совпадению, так и по их последовательности в столь законченную и стройную систему, ум получает не только очень большое чувственное, но и очень возвышенное интеллектуальное наслаждение, [до некоторой степени сходное с тем, что дает восприятие какой-то огромной системы], [существующей] в любой другой области познания» (цит. по: Овсянников , 1985, с. 293).

Вообще понятия совершенного художественного произведения, совершенного искусства становятся в значительной степени утопическими, и показательны в этой связи многовековые попытки воскрешения античной музыки, особенно настойчивыми ставшие в XIX веке. Здесь следует заметить, что, если музыкально-теоретическая система античности в течение почти тысячелетия не претерпела существенных изменений (в значительной степени благодаря Боэцию), то художественная практика постепенно изменилась до неузнаваемости. Поскольку даже предельно точная нотная запись отражает далеко не все параметры реально звучащей музыки, то восстановить эту последнюю практически невозможно, особенно когда дистанция измеряется эпохами.

Иначе считали музыкальные теоретики Ренессанса: почему, вопрошали они, скульптуре и живописи удалось вернуться к античному совершенству, а музыка продолжает пребывать в том «мраке, в котором она была погребена» в течение многих веков, когда «все люди как будто впали в тяжелую летаргию невежества и жили без какого-либо стремления к знанию и о музыке имели такое же знание, как о Западных Индиях» (цит. по: Шестаков , 1985, с. 195). Так высказывался Винченцо Галилей (1533–1591), отец знаменитого астронома Галилео Галилея. В своем трактате «Диалог о древней и новой музыке» Галилей не только восторженно рисовал картины расцвета музыки в эпоху Древней Греции, но и опубликовал только что открытые нотные памятники. Сам Винченцо Галилей пытался возродить классическое искусство музыки, сочиняя на тексты Данте и декламируя их под аккомпанемент виол.