Анна Кирьянова - Опыты жизни. Психологические эссе

Моя бабушка была учительницей русского языка. А во время войны она служила в военной контрразведке. И поэтому тетради учеников проверяла очень строго. Сурово, я бы сказала. Вечером сядет перед горой тетрадей и проверяет. И ставит очень строго оценки. То «кол», то «двойку», то «тройку». А я маленькая играла рядом. И внимательно слушала бабушку, которая мне разъясняла, какие ошибки делают ученики из-за неграмотности и невнимательности. Поэтому я уже в четыре года была довольно грамотной. Но еще я была очень жалостливой и доброй. И я прямо всю ночь не могла уснуть, представляя, как ученики получают свои тетрадки, а там – «колы» да «двойки»… Я все думала, как они заплачут. Огорчатся. Может, даже заболеют от горя. И я тихонечко ленинградской белой ночью встала и взяла бабушкину ручку красную. И терпеливо во всех тетрадках вывела цифру «5». Довольно кривобокую, но вполне ясную. А плохие оценки зачеркнула. Потому что не надо никого огорчать. Ребята старались, писали письменными буквами. Которые я еще не умела даже читать. Пусть им за это будет «пятерка». Пусть улыбаются и еще лучше учатся. Вот такой мелкий случай из моей жизни. И я думаю, что невидимые ангелы тоже очень добрые. Как некоторые дети. И, может, они тоже тихонечко смотрят, что мы написали. Что сделали. Как старались. И в последний момент они тоже могут перечеркнуть плохие оценки, которые нам суровая жизнь выставила, и поставить «отлично». За старание. И чтобы мы не огорчались…

Я только что приехала в Башкирию. Ехать долго, почти четыреста километров. Я по дороге устала и попросила мужа остановиться у придорожного кафе. Возле харчевни, как раньше говорили. Чтобы кофе выпить. Или что там подают вместо кофе. Сладкое и горячее. Я на все была согласна, так сильно устала. Хотя, конечно, страшновато было. Опасаюсь я придорожных деревенских кафе. Зашла, попросила кофе. Два местных жителя громко кушают суп и на своем языке разговаривают. С женщиной средних лет, которая принимает заказы и всем остальным занимается. Мы сели за столик и стали кофе пить. И еще заказали два эчпочмака – это такие треугольные пирожки. И стали ждать. Довольно уютно, чисто, беленькие занавески на окнах. За окнами свиноферма, лес, поля, домики. Башкирская деревня. Непонятный мне пока язык. Эчпочмаки… И женщина поглядела на меня острым вглядом и говорит: привет, мол, философскому факультету! Да здравствует альма-матер, наш Уральский университет! Как поживает профессор такой-то и декан такой-то? Сдала ли ты, Аня, тогда кандидатский минимум? Защитилась ли? Что новое написала? И так интеллигентно и важно меня расспрашивает, что местные жители тоже заинтересовались. Хотя к университету не имели никакого отношения. Они трактористы. Но тоже интересуются философией. Они здесь каждый день обедают и ведут интересные беседы. С Гульнарой, которая училась на историческом и экономическом. И меня помнит. Мы хорошо побеседовали о философии, психологии и трудностях бизнеса. И непростой работе тракториста. Гульнара мне с собой эчпочмаков положила. По студенческим правилам. Угощение. И я поехала дальше в хорошем настроении. Проезжая другие придорожные харчевни. «Алтын балык», «Юлай», «у Рамазана»… А у Гульнары кафе называется интеллигентно и просто: «Париж». Кстати, рекомендую.

Однажды на телекомпании, где я работала, устроили вечеринку. И пригласили рекламодателей, которые приносили доход. Чтобы сделать им приятное и укрепить сотрудничество. Я не люблю вечеринки. И вынужденное общение – особенно. Недаром считается, что в тюрьме люди больше страдают не от лишения свободы, а от вынужденного общения с сокамерниками. И я тихо сидела в уголке и размышляла. Особенно меня раздражала такая крупная высокая женщина, которая громко кричала и хохотала, простите, как гиена, собственным шуткам. И выражалась. И была разряжена, как трансвестит… И ко мне обращалась на «ты», рассказывая о своих проблемах» с мужиками». Я пошла одеваться в гардероб, а она – за мной. Кричит, шумит, задает личные вопросы… Я раздражилась донельзя, но терплю. Приличия соблюдаю. И вдруг эта вульгарная тетка пристально смотрит на меня и спрашивает: «А у тебя, случайно, не было в детстве собачки Белочки?». А у меня была собачка Белочка. Когда я еще маленькой девочкой жила у родственников в чужой семье. И была не очень счастливой маленькой девочкой. И пелена упала с моих глаз; вот все встало на свои места. Я узнала девочку Люсю, с которой гуляла во дворе, вместе с собачкой Белочкой. И Люся была сирота и жила с дедушкой. И мы с Люсей прятали собак дворовых от собачников, которые на специальной машине ездили по дворам с крюками и веревками. А мы прятали щенков внутрь деревянной горки и кормили их. И вместе побили мальчишку-садиста, который мучил котенка. И Люся была такой бледной и худенькой девочкой с косичками. Как и я. И мы узнали друг друга и даже прослезились. И Люся перестала орать и выражаться, и мы тихо и нежно поговорили обо всем. И я вспомнила слова Платона о том, что любовь и дружба – это просто узнавание тех людей, которых мы знали еще до рождения. Мы их просто узнаем, вспоминаем и начинаем любить с такой же силой и нежностью, как прежде. Хотя сами не знаем, почему. Самое трудное – это узнать, вспомнить. Увидеть сердцем…

Император Нерон был страшным человеком. Его кровавые злодеяния просто ужасны. Мучил и убивал людей, предавался разврату, наслаждался чужими страданиями, отбирал имущество… До самоубийства доводил. Даже Рим поджег. И все как-то сходило ему с рук. Как многим кровавым тиранам. И свергли его из-за сущей ерунды. Нерон повадился петь и танцевать в театре. Пел и танцевал он бездарно. Плохо. Зрителей насильно удерживал и принуждал аплодировать. И вот этот пустяк вывел людей из себя. Народ и сенаторы возроптали и свергли Нерона. И в летописях описываются его чудовищные преступления. Но даже великие историки все время сбиваются на упоминание о бездарных песнях и стихах тирана. Понятно становится, как он всех достал и разгневал именно своим так называемым творчеством. И, сидя в театре или на поэтическом вечере, иногда чувствуешь такую же неловкость и злость, как зрители на концертах тирана. Мне лично становится невыносимо стыдно, как будто я сама выступаю на сцене с бездарными виршами или танцами. Просто не знаешь, куда глаза девать. Телевизор сразу переключаешь, когда бездарные актеры играют в бездарном фильме. Потому что очень стыдно за них. Или вот один писатель хорошо написал о выступлении психолога: «Как тяжело, как стыдно слушать, как он говорит, словно лопатой скребет по асфальту…». Чехову вообще физически плохо становилось, когда приехавшие к нему литераторы читали свои пьесы и рассказы. Он деликатный был человек. Может быть, оттого и скончался рано. И странно, что так на нас действуют неопасные и вполне обычные вещи. Ну, играет человек плохо. Ну, написал галиматью. Ну, читает вслух или публикует. Ну, потерпи, послушай, похлопай. Ведь ничего плохого он не делает. Никого не убивает, не мучает… В том-то и дело, что мучает. Как вот пенопластом водят по стеклу и звук такой невыносимый получается. И становится тошнотворно плохо. И начинаешь понимать, почему в Риме и Древней Иудее предусматривались физические наказания для бездарных актеров. Наказывают же бездарных врачей. Полководцев. Строителей. Потому что они причиняют вред. Мне большой вред нанесли строчки одного поэта: «Следы остались на дороге: здесь пробежали чьи-то ноги». Меня буквально преследуют теперь эти страшные, отдельно от туловища бегущие ноги. А слушать пришлось. Как-никак литературный вечер. И даже пришлось аплодировать, как Нерону. И хочется мне повторить слова Аверченко, которые он сказал молодому писателю: «Вы милый, добрый человек! У вас вся жизнь впереди! Пожалуйста, не пишите!»… А бездарным актерам и поэтам пусть попадется такой же бездарный психолог. Который говорит, как лопатой скребет по асфальту…