Донна Уильямс - Никто нигде. Удивительная автобиография аутичной девочки

Я не понимала, дружат ли со мной другие дети. Я выбрала себе в школе первую подругу, ее звали Сандра. У нее были блестящие темные волосы, и мне нравилась ее улыбка. Сандра была полной, веселой и добродушной. Другие ее дразнили. Мы с ней стали, как она сама говорила, «водой не разольешь».

Другие играли в школу, в дочки-матери, в доктора и медсестру. Прыгали через скакалку, играли в мяч, менялись коллекционными карточками. Карточки у меня были. Я их раздала, чтобы завести друзей – прежде, чем поняла, что их надо не раздаривать, а обменивать.

С Сандрой мы каждый день играли в одну и ту же игру. Смеялась она, смеялась я, смеялись мы обе. Сидя рядом, мы изо всех сил кричали друг другу что-нибудь прямо в ухо. Мне от этого было щекотно, и я смеялась, а что она кричала, не так уж важно – главное, нашелся наконец человек, согласный играть в мои игры.

На переменах и за обедом мы с Сандрой выпивали как можно больше воды – так, что казалось, что сейчас лопнем. Душили друг друга до синевы, пока не начинали задыхаться и кашлять. Давили на глаза, чтобы увидеть цвета, и вопили, пока не охрипнем и не заболит горло.

Все это было страшно весело. Я впервые обнаружила, что физическими ощущениями можно делиться. Обычно, когда кто-то был рядом, мои чувства «выключались», притуплялись настолько, что мне приходилось взбадривать себя самыми крайними методами, чтобы ощутить хоть что-нибудь.

У Сандры появилась еще одна подруга. Я звала ее жирной, а она меня ненормальной. Сандра с новой подругой пытались втянуть меня в свои игры. Но я не знала, что делать с двумя подругами сразу – и решила проблему, отказавшись от обеих.

Часто я играла на улице одна – разглядывала свои карточки, лазила по деревьям или по брусьям, рвала цветы, кружилась на месте, глядя на солнце, а потом падала наземь и смотрела, как вокруг меня кружится мир. Я любила жизнь – но оставалась страшно одинока.

Других детей тянуло ко мне. Они с восторгом смотрели, как я бесстрашно хожу по брусьям, болтаюсь на ветке в тридцати футах над землей, словом, делаю что-то «безумное».

Брат ходил в ту же школу, но с ним я не общалась. Поначалу он пытался меня опекать, но очень быстро я стала для него чокнутой, психованной, словом, обузой. На самом деле я его не виню. Он делал успехи в «реальном мире» – а я обитала в своем собственном.

Класс казался мне естественным продолжением детской площадки, а площадка – продолжением класса. Учительница скоро научилась не выпускать меня в туалет одну – я часто отправлялась гулять и не возвращалась.

На площадке в одиночестве мне было хорошо. А если тебе что-то не нравится – почему бы не сбежать туда, где хорошо? Оглядываясь назад, представляю себе, что почувствовала учительница, когда ее позвали на детскую площадку, где одна из ее учениц раскачивалась вниз головой на самом высоком дереве, распевая «На крыше мира».

Под деревом собралась вся школа. Они кричали – а я пела все громче и громче, раскачивалась выше и выше. Наконец я почувствовала, что люди внизу встревожены и напуганы, и испугалась сама. Со страхом я слезла на землю. До сих пор не знаю, что меня напугало – мои собственные действия или мысль, что кто-нибудь залезет на дерево и меня снимет. Учительница ободрила меня, сказала, что все в порядке, что никто не будет меня ругать. И мы вернулись в класс. Во сне я часто возвращаюсь в этот день – день моего поражения.

Через неделю учебы в начальной школе меня, вместе с еще четырьмя детьми, перевели из обычного класса в особую комнату под названием «Комната для маленьких». Другие четверо были все из разных классов. У других каждый год менялись ученики, учителя, классные комнаты – а мы оказались привязаны друг к другу на следующие три года. Учительница была суровая, жесткая женщина, может быть, по той же причине, что и моя мать. Она тоже была матерью необычного ребенка.

В этом классе собрали детей, требующих особого подхода. Всех нас часто отправляли к «Психологу-и-консультанту». Я этого почти не помню. Мне запомнилась классная комната – а то, что там происходило, по всей видимости, не представляло для меня интереса.

Училась я не так уж плохо. Буквы мне понравились, и я быстро их выучила. То, как буквы складываются в слова, меня зачаровало – и с этим тоже не было проблем.

Читала я очень неплохо, однако для меня самой чтение вслух было лишь общественно-приемлемым способом послушать звук собственного голоса. Я без труда прочитывала целые рассказы, но об их содержании догадывалась по картинкам. Читая вслух, я могла неверно произнести какую-то букву или исказить целое слово – и продолжала уверенно, как ни в чем не бывало. Часто я меняла тон и интонацию, чтобы рассказ звучал интереснее – но это, в сущности, были просто эксперименты с собственным голосом, и, должно быть, в половине случаев мой тон вовсе не совпадал с содержанием рассказа.

Правописание давалось мне легко. Я хорошо понимала фонетику, а написание трудных слов запоминала, так что казалась очень сообразительной. Однако писать мне было тяжело, и, в отличие от других учеников, почерк мой так и не улучшился – даже через много лет.

Что касается математики, по ней я успевала бы намного лучше, если бы нас учили числам, а не счетным палочкам. Все палочки были разного цвета и разной длины, и каждая означала какое-нибудь число. Для меня эти палочки были строительным материалом: я упрямо возводила из них башню – самые длинные и тяжелые клала вниз, чем выше, тем легче и короче; а дойдя до вершины, смахивала башню ладонью и начинала заново.

Складывать и вычитать я научилась, но дроби оказались выше моего понимания. Что значит «половина» или «четверть» – я никак не могла взять в толк. В конце концов я сумела понять, о чем речь, мысленно переведя деление на язык вычитания. Как видно, чтобы овладеть сложными математическими понятиями, мне требовались еще более сложные методы.

Что касается участия в жизни класса – участвовала-то я активно, даже слишком, но все невпопад. Я беспрерывно болтала сама с собой, чем раздражала всех остальных. Люди говорили, мне просто нравится слушать собственный голос. Возможно, так оно и было. Я пела – но никогда не вместе со всеми. В хоре я просто открывала рот. И десять лет спустя я пела на задней парте на уроках математики, но на уроках музыки замолкала.

В одном классе со мной училась Шелли. Каждый год она справляла свой день рождения, и каждый год ее мать милосердно приглашала меня.