Николай Наседкин - Достоевский. Энциклопедия

<���ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1862 ГОД>. Вр, 1861, № 9, с подписью: Редактор М. Достоевский. (XIX)

Во втором «Объявлении» Достоевский, фактический редактор и ведущий сотрудник «Времени», только вкратце повторяет программные заявления, сделанные в «Объявлении о подписке на журнал «Время» на 1861 год». И на этот раз текст получился явно полемичным, но теперь журнал братьев Достоевских намеревался вести литературную борьбу, главным образом, с изданиями «западнического» толка – «Современником», «Русским вестником», «Русским словом». Журнал Н. А. Некрасова на выпады и предупреждения, содержащиеся в «Объявлении» «Времени», ответил резкой статьей М. А. Антоновича «О почве» (С, 1861, № 12). К моменту публикации «Объявления о подписке на журнал «Время» на 1863 год» полемика с «Современником» достигнет своего апогея.

<���ОБЪЯВЛЕНИЕ О ПОДПИСКЕ НА ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ» НА 1863 ГОД>. Вр, 1862, № 9, с подписью: Редактор-издатель М. Достоевский. (XX)

Перед началом третьего года издания «Время» имело большой читательский успех (тираж более 4300 экз.) и новое «Объявление о подписке» популярного журнала вызвало широкий интерес в публике и у конкурентов. Программную статью «почвеннического» издания широко обсуждали как в стане, по терминологии Достоевского, «теоретиков» («Современник», «Русское слово», «День»), так и «доктринеров» («Русский вестник», «Отечественные записки»). Причем С и РСл сразу не могли ответить журналу братьев Достоевских из-за приостановки на 8 месяцев, но с января 1863 г. первым же делом возобновили полемику со Вр, уделив много внимания именно «Объявлению». Особенно серьезная полемика вокруг него вспыхнула снова уже после публикации заметки Достоевского «Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов» (Вр, 1863, № 1).

ОБЪЯВЛЕНИЕ ОБ ИЗДАНИИ ЖУРНАЛА «ЭПОХА» ПОСЛЕ КОНЧИНЫ М. М. ДОСТОЕВСКОГО.Э, 1864, № 6, без подписи. (XX)

В этом кратком «Объявлении» подписчики журнала уведомляются, что издание будет продолжено, ответственным редактором после смерти М. М. Достоевского назначен А. У. Порецкий, опаздывающие номера будут выпущены и направление журнала останется прежним.

Алексеевский равелин Петропавловской крепости

ОБЪЯСНЕНИЯ И ПОКАЗАНИЯ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО ПО ДЕЛУ ПЕТРАШЕВЦЕВ».1849. (XVIII)

С весны 1846 г. Достоевский начал посещать «пятницы» М. В. Буташевича-Петрашевского, на которых обсуждались «новые идеи», вопросы переустройства мира, кипели бурные политические дискуссии. Со временем писатель стал участником еще более законспирированных и более радикальных кружков-фракций внутри петрашевцев – С. Ф. Дурова и Н. А. Спешнева. 23 апреля 1849 г. по доносу осведомителя П. Д. Антонелли Достоевский вместе с другими петрашевцами был арестован и провел под следствием в Алексеевском равелине Петропавловской крепости восемь месяцев. Приговором Военно-судной комиссии он был приговорен к смертной казни «расстрелянием». Впоследствии генерал-аудиториат, а затем и Николай I смягчили приговор Военно-ссудной комиссии. Но 22 декабря 1849 г. на Семеновском плацу Достоевский прошел-испытал весь обряд приготовления к казни (он будет не раз вспоминать об этих страшных минутах – в «Идиоте», «Дневнике писателя», частных разговорах), в последний момент услышал указ о помиловании и окончательный приговор: 4 года каторги и затем – служба рядовым. Каторгу писатель отбывал в Омском остроге, военную службу – в Семипалатинске. Опубликованные в ПСС материалы следствия включают в себя собственноручно написанное Достоевским «Объяснение», протоколы допросов, мемуарную запись писателя с подробностями ареста в альбом О. А. Милюковой и фрагменты-выписки из официальных документов следственной комиссии. Как видно из материалов, Достоевский на следствии держался очень осторожно и достойно, стремясь не повредить товарищам по несчастью, пытался всячески принизить значение собраний Петрашевского, представить их обычными вечерами разговоров на отвлеченные, сугубо теоретические темы. Вместе с тем, отвергая все и всяческие обвинения себя и сотоварищей в посягательстве на устои самодержавной России, в тайных революционных намерениях, писатель не скрывал на допросах суть своих воззрений по самым острым вопросам, например, об учении Ш. Фурье, которым были увлечены петрашевцы: «Фурьеризм – система мирная; она очаровывает душу своею изящностью <���…> в системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа – экономическая <���… > как ни изящна она, она все же утопия, самая несбыточная. <���…> Фурьеризм вреда нанести не может серьезного…» Одним словом, ничего нет опасного и преступного в обсуждении фурьеризма… Интересно, что перед господами из Комиссии Достоевский отстаивал даже и право писателя на свободу, обличая непомерный гнет цензуры: «Уже не могут существовать при строгости нынешней цензуры такие писатели, как Грибоедов, Фонвизин и даже Пушкин. <���… > Ценсор во всем видит намек, заподозревает, нет ли тут какой личности, нет ли желчи, не намекает ли писатель на чье-либо лицо и на какой-нибудь порядок вещей. В самой невиннейшей, чистейшей фразе подозревается преступнейшая мысль <���… > Точно как будто скрывая порок и мрачную сторону жизни, скроешь от читателя, что есть на свете порок и мрачная сторона жизни. Нет, автор не скроет этой мрачной стороны, систематически опуская ее перед читателем, а только заподозрит себя перед ним в неискренности, в неправдивости. <���… > О свете мы имеем понятие только потому, что есть тень…»

Обряд казни на Семёновском плацу

Художник Б. Покровский

Через много лет, уже будучи известным писателем, автором «Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов», Достоевский в главе ДП за 1873 г. «Одна из современных фальшей», отвергая наветы, что он (как раз в «Бесах») предал будто бы идеалы юности, с глубоким убеждением и вполне понятной гордостью вспоминал-писал: «Монстров» и «мошенников» между нами, петрашевцами, не было ни одного (из стоявших ли на эшафоте или из тех, которые остались нетронутыми – это все равно). Не думаю, чтобы кто-нибудь стал опровергать это заявление мое. Что были из нас люди образованные – против этого, как я уже заметил, тоже, вероятно, не будут спорить. Но бороться с известным циклом идей и понятий, тогда сильно укоренившихся в юном обществе, из нас, без сомнения, еще мало кто мог. Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма. <.. > Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать обо всех; но думаю, что не ошибусь, сказав, что тогда, в ту минуту, если не всякий, то по крайней мере чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений. Это дело давнопрошедшее, а потому, может быть, и возможен будет вопрос: неужели это упорство и не-раскаяние было только делом дурной натуры, делом недоразвитков и буянов? Нет, мы не были буянами, даже, может быть, не были дурными молодыми людьми. Приговор смертной казни расстреляньем, прочтенный нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас (я знаю положительно), инстинктивно углубляясь в себя и проверяя мгновенно всю свою, столь юную еще жизнь, может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат в тайне на совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга. Нет, нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши <���…>. Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он, с ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его…»