Олег Ермишин - Афоризмы

Природа аристократичнее человека. Различия званий и состояний в европейских обществах, а также кастовые различия в Индии ничтожны в сравнении с различиями в умственных и нравственных качествах людей, полагаемыми самой природой. Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaile. Поэтому патриции природы, так сказать – дворянство природы, как и дворянство государственное, не должны сливаться со сбродом, а напротив, чем выше способности и дарования, тем более они должны быть отличены от остальных.

Все различия общественные можно даже рассматривать как пародию на естественную аристократию. Ибо внешние знаки почтения и благоговения, с одной стороны, и сознание превосходства, с другой, – бывают искренни и правдивы лишь в аристократии природной. Можно поэтому сказать, что общественная аристократия относится к природной, как мишура к настоящему золоту, или как театральный король к действительному. Хорошей темой для картины была бы идея контраста между аристократией природы и аристократией общественной. С этой целью живописец должен был бы изобразить, с одной стороны, человека со всеми атрибутами княжеского звания, но с лицом неизменным и пошлым, а с другой – человека, одетого в лохмотья, но с лицом, выражающим великую силу ума и чувства. Впрочем, различия званий и состояний охотно признаются всеми, естественные же различия признаются очень редко. Всякий готов считать другого знатнее и богаче себя и соответственно этому выражать свое почтение к нему; но никто не желает признавать огромное различие между людьми, полагаемое самой природой, и всякий считает себя не глупее и не хуже других. Оттого-то избранники природы не по плечу большинству и не терпимы в обществе.

Радикального улучшения человеческого рода и вообще состояния человеческого общества можно было бы достигнуть в том случае, если бы условная табель о рангах совпадала с теми отличиями, которые установлены самой природой так, чтобы парии природы исполняли все низкие работы, судра – все механические производства, ваисии – занимались бы промышленностью и торговлей, кшатрии – были бы правителями, полководцами, царями, а брамины занимались бы искусствами и наукой. Теперь же условная табель о рангах редко совпадает с природными отличиями и часто даже находится в вопиющем противоречии с ними.

Произведения всех действительно даровитых голов отличаются от остальных характером решительности и определенности и вытекающими из них отчетливостью и ясностью, ибо такие головы всегда определенно и ясно сознают, что они хотят выразить, – все равно, будет ли это проза, стихи или звуки. Этой решительности и ясности недостает прочим, и они тотчас же распознаются по этому недостатку.

Проклятие гения состоит в том, что в то время, как он другим кажется великим, они кажутся ему ничтожными и жалкими. И это представление гений вынужден подавлять в себе в продолжение всей жизни, равно как и обыкновенные люди хранят про себя свое представление о нем. В то же время гений, не находя равных себе, живет как бы в пустыне или на необитаемом острове, населенном лишь обезьянами и попугаями. При этом ему всегда грозит иллюзия – принять обезьяну за человека. – В то время как слабости великого человека вызывают у толпы чувство злорадства, он, напротив, скорбит о том, что эти слабости роднят его с толпой.

Простой опыт так же мало может заменить мышление, как и чтение. Чистая эмпирика относится к мышлению, как принятие пищи к ее перевариванию и ассимилированию. Если же она и кичится, что только она одна благодаря своим открытиям способствовала прогрессу человеческого знания, то это похоже на то, как если бы похвалялся рот, что тело единственно ему обязано своим существованием.

Проповедовать мораль легко, обосновать ее трудно.

Пространство, в противоположность телу, которое наполняет его, очевидно, бестелесно, следовательно – духовно, нечто существующее только в духе, т. е. в интеллекте.

Радость, доставляемая постижением общего и существенного начала мира с какой-либо стороны его, и именно непосредственным, наглядным, правильным, отчетливым постижением, – так велика, что тот, кто испытывает ее, забывает все другие цели личной жизни, все дела свои, чтобы иметь возможность выразить результат познания в абстрактных понятиях, или оставить по крайней мере сухой, бесцветный, подобный мумии, снимок этого результата прежде всего для самого себя, а затем и для других, если эти другие сумеют оценить его.

Разложение внутреннего Я, считавшегося доселе неразложимым, – на волю и познавание было столь же неожиданно, как разложение воды на водород и кислород; это поворотный пункт моей философии и вместе с тем начало строгого различения наглядного от абстрактного познания.

Разница в степени духовных сил, образующая глубокую пропасть между гением и обыкновенным смертным, зависит не от чего другого, как от большего или меньшего развития и совершенства мозговой системы; но эта разница так велика потому, что весь этот реальный мир, в котором мы живем, имеет бытие лишь по отношению к системе мозга, и потому какова эта последняя, таков и самый мир.

Разница между догматизмом и критицизмом заключается в том, что второй пытается разбудить нас, а первый еще больше усыпляет. Многие весьма ученые люди являются противниками философии единственно потому, что замечают только упомянутое свойство догматизма, а критицизм отвергают из-за трудности его.

Разум по природе своей отличается женственностью: он никогда не творит, а всегда лишь воспринимает; деятельность его направлена к полезным целям – то в области гражданской жизни, то в сфере науки и философии и даже поэзии. Гуманность поэтому относится собственно к сфере разума. Но в этой сфере не может возникнуть ничего гениального, ибо гений есть сила объективного созерцания, не свойственного вовсе большинству людей. Оно является у них только случайно, и даже обыкновенный человек способен, например, написать сносные стихи. Но, явившись, оно скоро исчезает, ибо обыкновенный человек ищет во всем для себя опору в отвлеченном понятии, как уставший ищет стула, чтобы сесть. Это объясняется тем, что мир интересует большинство людей только как объект хотения, для удовлетворения которого достаточно одних понятий. Вот почему толпу так мало интересуют произведения искусства и красота природы.

С точки зрения молодости жизнь есть бесконечно долгое будущее; с точки зрения старости – очень короткое прошлое.

Самое действительное утешение в каждом несчастии и во всяком страдании заключается в созерцании людей, которые еще несчастнее, чем мы, – а это доступно всякому.