Дэниел Макинерни - США: История страны

Тот факт, что мятежи чернокожих возникали нечасто, белые южане трактовали как доказательство вполне приемлемого качества жизни рабов: раз не бунтуют, значит, всем довольны. Однако на самом деле нежелание негров участвовать в мятежах объяснялось, скорее, простым здравым смыслом, чем природной пассивностью. Как тут побунтуешь, когда со всех сторон тебя окружают превосходящие по числу враги? Оружия у рабов не имелось, необходимых политических и географических знаний тоже. Рабы вообще в массе своей были неграмотными, поскольку законы южных штатов запрещали обучать их грамоте. И даже если бы удалось бежать с плантации, куда двигаться дальше? На всех дорогах полиция и белые патрули. Не только местные власти, но и федеральное правительство обязано было – согласно букве конституции – подавлять мятежи чернокожих. В таких условиях шансы на успех у рабов были, прямо скажем, призрачными, и они это понимали.

В то время как условия рабовладения были четко установлены, сказать то же самое о поведении самих рабов никак нельзя. Формально закон отрицал человеческую сущность рабов, но на практике чернокожие исподволь, но весьма настойчиво утверждали свою самоценность и значимость. Их повседневная тактика сочетала уклончивость, приспособленчество, тихий, неприметный вызов и неявный саботаж. Рабы постепенно присваивали себе некую меру контроля над условиями собственного существования. Они приобретали частичную власть над ходом событий – власть, тем более выгодную, чем менее заметно было их присутствие.

«Главенство» рабовладельцев никак не являлось абсолютным, скорее его следовало характеризовать как несовершенное. Одновременно и «подчиненность» рабов присутствовала лишь отчасти, в значительной мере она включала в себя элемент гуманности, не предусмотренный системой рабского труда.

«Особость», на которой так настаивали южане, носила ограниченный характер: по своему языку, религии, культурному наследию и революционным традициям они являлись сильными партнерами американской нации. И все же с течением времени стало заметно, что южные штаты неуклонно отдаляются от остальной страны. Они выработали собственный набор ценностей. Стиль их жизни все больше отличался от такового у северян. На протяжении десятилетий два региона сохраняли (и усугубляли) свою непохожесть и в конце концов дошли до той степени различия, когда столкновение конкурирующих интересов сделалось неизбежным.

По мере того как в Соединенных Штатах происходили политические, экономические и социальные перемены, возникла необходимость и в новом, революционном подходе к республиканскому государству. Первые попытки не замедлили появиться, причем они имели отношение не столько к типу правления, сколько к формам выражения этого нового отношения. От нации, которая взяла на себя великую освободительную миссию и тем самым совершила коренной переворот в мире, ожидали столь же кардинальных перемен в искусстве, литературе и религии. Свобода, которую обрели американцы, уничтожила старые формы правления – почему бы не сделать того же самого с продуктами человеческого воображения?

Как ни печально, приходилось признать: во всем, что касалось искусства и творчества, великая революция явно запаздывала. Народ, порвавший с европейскими традициями в государственом устройстве и организации социума, по-прежнему (как и сто лет назад) занимал вторичное, подчиненное положение в культурном отношении. Американцы все так же следовали художественным эталонам Старого Света, воспроизводили европейские образцы вкуса и изящества, жили в соответствии с эстетическими нормами старушки Европы и, похоже, не собирались оспаривать ее созидательный приоритет. Обретя политическую свободу, Америка оставалась культурной колонией Европы. Увы, гроссбухи американского искусства непреложно свидетельствовали: могущественная республика занимала незавидное положение нетто-импортера Истины и Совершенства.

Европейцы также отмечали этот дисбаланс в культурном обмене. В 1770 году аббат Рейналь констатировал, что «Америка пока не произвела ни одного стоящего поэта, ни одного способного математика, по сути, ни одного гения в какой-либо области науки или искусства». Ему вторил Сидни Смит, насмешливо вопрошавший в «Эдинбург ревью» в 1820 году: «.Да кто читает американские книги? Или смотрит американские пьесы? Или любуется американскими картинами и статуями?» Народ Америки, признавал еще один критик, «не имеет национальной литературы».

И сами американцы удивлялись: неужели же их нация, столь многое сделавшая для развития политики, не может внести свой вклад в копилку человеческого творчества? Деятель в области просвещения Ной Уэбстер в 1783 году писал, что во всех американцах живет непоколебимая вера, будто «английский король, английская конституция, а также коммерция, законы, моды, книги и даже самые человеческие чувства, безусловно, наиучшие во всем мире». В 1836 году Генри Дэвид Торо жаловался, что «американцам удалось разрушить лишь политические связи с Великобританией; хоть мы и отвергаем британский чай, но по-прежнему потребляем ту пищу для умов, которую она нам поставляет». Десять лет спустя Маргарет Фуллер подметила, что Англия играет роль доминирующего культурного родителя, который оказывает «чрезмерное влияние» на свое американское дитя: «Мы пользуемся ее языком и вместе с потоком слов воспринимаем ее способ мышления; хотя, если разобраться, он является чуждым и губительным для нашей конституции». Действительно, трудно было отрицать засилье иноземной мысли: до конца 1830-х годов большая часть книг, печатавшихся в Америке, не принадлежала перу американских авторов. Однако в ближайшие двадцать лет ситуации предстояло коренным образом поменяться и вывести на ведущие позиции отечественных писателей.

Этот переворот в значительной степени связан с творчеством такого литературного деятеля, как Ральф Уолдо Эмерсон. В 1837 году в своем обращении к гарвардскому обществу «Фи-Бета-Каппа» он объявил, что эпохе художественного уничижения Америки пришел конец. «Мы слишком долго прислушивались к изящным речам европейских муз», – сетовал Эмерсон. «Дремлющий интеллект» Америки наконец-то воспрянет и «вознаградит долговременные ожидания всего мира чем-то большим, нежели демонстрация механических чудес». Он уверял, что «время нашей зависимости, нашего затянувшегося ученичества на чужеземных образцах близится к концу».

Речь Эмерсона под названием «Американский ученый» стала своеобразной декларацией культурной независимости. В ней он провозгласил готовность американской нации освободиться от творческого и художественного засилья Европы и установить новый культурный порядок – в духе того политического эксперимента, который полным ходом шел в стране. Прозвучал призыв изобрести то, что историк Ларзер Зифф назвал «особым методом изображения действительности». Американским мыслителям и мечтателям предстояло создать уникальную, демократическую перспективу человеческого видения, которая бы соответствовала исконно американскому способу правления. По словам историка Джозефа Дж. Эллиса, Эмерсон и другие ожидали, что «Америка станет не только политической, но и культурной столицей мира».