Владимир Новиков - Зарубежная литература древних эпох, средневековья и Возрождения

Не было конца историям Ёцуги, другой старец Сигэки вторил ему, и прочие люди, служивые, монахи, слуги, тоже вспоминали по­дробности и добавляли, что знали, о жизни замечательных людей Японии. И старцы не переставали повторять: «Как счастливо мы встретились. Мы открыли мешок, что годами оставался закрытым, и разорвали все прорехи, и все истории вырвались наружу и стали до­стоянием мужчин и женщин. Был такой случай. Однажды человек святой жизни, желавший посвятить себя служению Будде, но коле­бавшийся, прибыл в столицу и увидел, как министр является ко двору в блестящем одеянии, как бегут впереди него слуги и телохра­нители, а вокруг шествуют подданные, и подумал, что, видно, это первый человек в столице. Но когда министр предстал перед Митинага из рода Фудзивара, человеком незаурядной воли и ума, могуще­ственным и непреклонным, святой человек понял, что именно он превосходит всех. Но вот появилась процессия и возгласили прибы­тие императора, и по тому, как его ожидали и принимали и как вно­сили священный паланкин, как ему оказывали уважение, святой человек понял, что первый человек в столице и в Японии — это ми­кадо. Но когда император, сойдя на землю, преклонил колени перед ликом Будды в зале Амида и сотворил молитву, святой сказал: «Да, нет никого, кто был бы выше Будды, вера моя теперь безмерно укре­пилась».

Струи уходящей реки… Они непрерывны; но они — все не те же, прежние воды. По заводям плывущие пузырьки пены… они то исчез­нут, то свяжутся вновь, но долго пробыть — не дано им. Люди, что нарождаются, что умирают… откуда приходят они и куда уходят? И сам хозяин, и его жилище, оба уходят они, соперничая друг с другом в непрочности своего бытия, совсем что роса на вьюнках: то роса опадет, а цветок остается, но на раннем солнце засохнет; то цветок увядает, а роса еще не исчезла. Однако хоть и не исчезла она, вечера ей не дождаться.

С той поры, как я стал понимать смысл вещей, прошло уже более чем сорок весен и осеней, и за это время накопилось много необыч­ного, чему я был свидетелем.

Как-то давно в неспокойную, ветреную ночь в столице начался пожар, огонь, переходя то туда, то сюда, развернулся широким краем, как будто раскрыли складной веер. Дома заволакивались дымом, вблизи стлалось пламя, в небеса летел пепел, оторвавшиеся языки пламени перелетали через кварталы, люди же… одни задыхались, другие, объятые огнем, умирали на месте. Мужчин и женщин, знатных сановников, простого люда погибло много тысяч, до трети домов в столице сгорело.

Однажды в столице поднялся страшный вихрь, те дома, которые он охватывал своим дуновением, рушились мгновенно, крыши слета­ли с домов, как листья осенью, щепки и черепица неслись, как пыль, голосов людей не было слышно от страшного грохота. Многие люди считали, что такой вихрь — провозвестник грядущих несчастий.

В тот же год приключилось неожиданно перенесение столицы. Го­сударь, сановники, министры перебрались в землю Сэтцу, в город Нанива, и вслед за ними всякий спешил переехать, и только те, кто потерпел в жизни неудачу, оставался в старой, полуразрушенной сто­лице, быстро приходившей в упадок. Дома ломались и сплавлялись по реке Ёдогава. Город на глазах превращался в поле. Прежнее селе­ние — в запустенье, новый город еще не готов, пуст и уныл.

Затем, давно это было и точно не помню когда, два года был голод. Засуха, ураганы и наводнения. Пахали, сеяли, но жатвы не было, и моления, и особые богослужения не помогали. Жизнь столич­ного города зависит от деревни, деревни же опустели, золотом и бо­гатыми вещами больше не дорожили, по дорогам бродило множество нищих. На следующий год стало еще хуже, прибавились болезни, по­ветрия. Люди умирали на улицах без счета. Дровосеки в горах ослабе­ли от голода, и не стало топлива, принялись ломать дома и разбивать статуи Будд» страшно было видеть на досках на базаре золотой узор или киноварь. На улицах распространилось зловоние от трупов. Если мужчина любил женщину, он умирал раньше ее, родители — раньше младенцев, потому что отдавали им все, что имели. Так, в столице умерло не меньше сорока двух тысяч человек.

Затем случилось сильное землетрясение: горы распались и погреб­ли под собой реки; море затопило сушу, земля разверзлась, и вода, бурля, поднималась из расселин. В столице ни один храм, ни одна па­года не остались целыми. Пыль носилась как густой дым. Гул от со­трясения почвы был совсем что гром. Люди гибли и в домах, и на улицах — нет крыльев, значит, улететь в небо невозможно. Из всех ужасов на свете самое ужасное — землетрясение! А как страшна ги­бель раздавленных детей. Сильные удары прекратились, но толчки продолжались еще месяца три.

Вот какова горечь жизни в этом мире, а сколько страданий выпа­дает на долю наших сердец. Вот люди, что пребывают в зависимом положении: случится радость — они не могут громко смеяться, грустно на сердце — не могут рыдать. Совсем как воробьи у гнезда коршуна. А как презирают их люди из богатых домов и ни во что не ставят, — вся душа поднимается при мысли об этом. Кто беден — у того столько горя: привяжешься к кому-нибудь, будешь полонен лю­бовью; будешь жить, как все, — радости не будет, не будешь посту­пать, как все, — будешь похож на безумца. Где же поселиться, каким делом заняться?

Вот и я сам. Был у меня по наследству дом, но судьба моя пере­менилась, и я все потерял, и вот сплел себе простую хижину. Трид­цать с лишним лет я страдал от ветра, дождя, наводнений, боялся разбойников. И само собой постиг, как ничтожна наша жизнь. Ушел я из дома, отвратился от суетного мира. Не было у меня ни близких, ни чинов, ни наград.

Теперь уж много весен и осеней провел я в облаках горы Охараяма! Келья моя совсем мала и тесна. Стоит там изображение будды Амида, в шкатулках — собрание стихов, музыкальных пьес, инстру­менты бива и кото. Есть столик для письма, жаровня. В садике лекар­ственные травы. Вокруг деревья, есть водоем. Плющ скрывает все следы. Весной — волны глициний, как лиловые облака. Летом слуша­ешь кукушку. Осенью цикады поют о непрочности мира. Зимой — снег. По утрам слежу за лодками на реке, играю, взбираясь на вер­шины, собираю хворост, молюсь, храню молчание, Ночью вспоминаю друзей. Сейчас мои друзья — музыка, луна, цветы. Плащ мой из пеньки, пища проста. Нет у меня зависти, страха, беспокойства. Су­щество мое — что облачко, плывущее по небу.

Как только рассеялась туманная дымка праздничного новогоднего утра, придворные дамы, служившие во дворце Томикодзи, появились в зале приемов, соперничая друг с другом в блеске нарядов. В то утро на мне было семислойное нижнее одеяние — цвет изменялся от бледно-розового до темно-красного: сверху платье пурпурного цвета, а еще одно светло-зеленое и красная накидка с рукавами. Верхнее платье было заткано узором с ветками цветущей сливы над изгородью в китайском духе. Обряд подношения праздничной чарки императо­ру исполнял мой отец, старший государственный советник. Когда я вернулась к себе, то увидела письмо, к нему были приложены восемь тонких нижних одеяний, накидки, верхние платья разных расцветок. К рукаву одного из них был приколот лист бумаги со стихами: