Н. Глобус - Особо опасные преступники: Преступления, которые потрясли мир

Сахалинская эпопея была самым трудным и трагическим периодом в жизни Шейндли-Суды Блювштейн, темпераментной и незаурядной женщины, столь безрассудно растратившей свою огромную энергию.

Вначале она жила вне тюрьмы, на правах вольного жителя. Но не все было спокойно в этом крохотном городке с тюремными бараками, с потемневшими от времени избами, где каторжные добывали уголь. Пока Сонька находилась на свободе, произошло ограбление и убийство. Многие островитяне были убеждены, что Сонька имела прямое отношение к этим делам.

Тогда, переодевшись солдатом, она пускается в бега. Сонька идет по глухим местам, окруженным труднопроходимыми лесами с трясиной, болотами, горами полусгнившего валежника, обилием кровожадной мошкары, идет без запасов пищи, рискуя встретиться с хищниками. Уже к концу следующего дня ее задерживают. Наказание за побег было слишком суровым для женщины: ее подвергли публичной порке розгами в одной из больших общих камер Александровской тюрьмы. Во время этой экзекуции, которую выполнял дюжий палач-уголовник Комлев, она потеряла сознание.

Два года и восемь месяцев Сонька носила ручные кандалы и содержалась в одиночной камере с крошечным окном, закрытым густой решеткой. Спала на узких дощатых нарах, укрывшись овчинным тулупом, и ходила по холодному сгнившему полу. Для такой деятельной натуры одиночное заключение было самым страшным наказанием. В тюремных бараках и камерах заключенных душил зловонный воздух, стены верхних деревянных зданий промерзали насквозь. Неудивительно, что к сорока пяти годам Сонька поседела, осунулась, превратилась в худенькую старообразную женщину с изможденным, помятым лицом, но волевым взглядом. А. П. Чехову, видевшему ее в 1890 году, не верилось, что «еще недавно она была красива до такой степени, что очаровала своих тюремщиков...»

У многих арестантов Сонька пользовалась немалым авторитетом. Они почтительно называли ее Софьей Ивановной и часто говорили: «баба-голова». Другие же недоверчиво говорили: «Не Сонька это, а сменщица, подставное лицо. Настоящую так и не поймали!»

Фотография Золотой ручки, изображавшая, как заковывают ее в кандалы, продавалась, как местная достопримечательность пассажирам и матросам пароходов, приходивших на Сахалин.

Отсидев свой срок, Сонька должна была остаться на вольном поселении. Здоровье ее серьезно пошатнулось, но она нашла в себе силы стать хозяйкой небольшого квасного заведения, местного «кафешантана». Сама варила квас, торговала из-под полы водкой и даже организовала тайную торговлю краденым, на что начальство, бравшее взятки, смотрело сквозь пальцы. Личная жизнь Соньки с жестоким рецидивистом Николаем Богдановым, верившим только в свой кулак, стала невероятно тяжелой. Она мечтала хоть бы глазком взглянуть на знакомые российские места, на Одессу, на дочерей, подавшихся к ее неудовольствию в опереточные артистки. Сказав об этом журналисту В. Дорошевичу, она горько добавила: «Мне немного осталось жить».

Больная, ожесточившаяся, огрубевшая Сонька все же не была сломлена до конца. Она решилась на новый побег и покинула Александровск. Но это был лишь жест отчаяния, последний рывок к свободе. Нет сомнения: Сонька сознательно пошла на гибель. Эта женщина смогла пройти лишь расстояние около двух верст и, потеряв силы, упала. Ее в тяжелом состоянии нашли конвойные при обходе. Через несколько дней она умерла. (А. Бернштейн. // Уголовное дело. 1996, № 2)

Это двойное убийство было совершено в ночь с 15-го на 16 июня 1886 годй. В Лиговском лесу утром 16-го числа был найден голый труп задушенного человека, а через какой-нибудь час в лесу за Пановым нашли еще труп также задушенного человека и также совершенно раздетого. Первый принадлежал Горностаеву, а второй — молодому человеку, студенту духовной академии, сыну псаломщика Василию Ивановичу Соколову.

Розыск был произведен по свежему следу, и убийцы вскоре были арестованы. Один из них, 20-летний парень, служил стрелочником на Балтийской железной дороге подле красного Села. Звали его Феоктистом Михайловичем Потатуевым, и в страшной литовской драме он был только свидетелем и отчасти помощником. Главным действующим лицом был его двоюродный брат, динабургский мещанин Иван Ефимович Сумароков. Оба они в преступлении сознались, и главный убийца, Сумароков, поведал следующий страшный рассказ.

— Приехал я к Феоктисту, к брату то есть, — начал свою повесть Сумароков, — и пошли мы с ним в Красное Село в трактир... Он свободным был. Сидим, пиво пьем, а тут, глядь, земляк подошел, Горностаев. Сел с нами. Человек он был богатый, со средствами... торговлей занимался. Я почитал, что при нем рублев сто будет, а потом всего семь рублей и сорок копеек оказалось. Сидим пьем... Скоро 10 часов пробило. Я и говорю: едем в Питер? Ну, взяли из буфета пару пива и поехали. Приехали в Лигово, а тут пересадка. Поезда ждать надо. Я и говорю: пойдем, ребята, пиво в лесу выпьем. Погода такая чудесная. Теплынь. Ночь светлая, ясная... Ну, и пошли. На опушке сели и пиво выпили, а потом я и говорю: пойдем прогуляемся в лесу. Я впереди шел, Горностаев за мной, а сзади Феоктист. Тропка была узенькая. В лесу темно. Тут мне и пришло на мысль убить Горностаева.

Я остановился и ногу вперед выставил. Горностаев через нее да на землю, а я вмиг на него насел. «Что ты?», — стал кричать земляк, а я его носом в землю, а потом снял со штанов ремешок да ему на шею и стал тянуть. Все это в минуту произошло. Ну, похрипел он, рукой махнул и кончился. Задохся, то есть. Тут я встал, начал деньги искать. Всего 7 рублев с копейками нашел... После этого раздели мы его, пальто я велел Феоктисту на себя надеть, пиджак под свой одел, а остальную мелочь в рубашку убитого узелком завязал. Сделали мы все это и пошли прочь. Ехать нам было уже нельзя: 11 часов ночи было, ну, мы с Феоктистом и пошли в село Па-ново. К счастью, и кабак был еще отперт... Тамошние парни гуляли, мы тоже выпили, закусили и пошли назад. Только отошли, а у кабака шум.

Прошли еще... к лесу шли... слышим, бежит кто-то за нами и нам кричит. Мы остановились, тут к нам молодой господин подбежал. «Где, спрашивает, тут урядник живет? Меня, говорит, у кабака мужики обидели. Я жаловаться хочу. Где Урядник?» А меня злость все сосала, что я у Горностаева денег не нашел. Увидел его, и сейчас в голове мысль явилась. «Мы, говорю, знаем, где урядник! Мы вам покажем; пожалте с нами!» Он и пошел. Пошел сзади и все жалуется, как его у кабака обидели.

Фектист шепчет мне: «Куда ведешь его?» Я ему тоже шепотом ответил, что к уряднику. Он так и побледнел. Только подошли мы к самому лесу, господин вдруг и примолк. Я обернулся к нему: «Пожалте, говорю, к уряднику!» А он как вдруг откачнется, да вскрикнет и — побежал... Только со страху — не на дорогу, а по самой опушке метнулся. Я его нагнал и в спину. Господин упал...