Александр Иличевский - Город заката

Внутри Храма — скалы.
Керубы на них крылато
сидят на корточках, зорко
всматриваются в кристальную
сердцевину Храма.
Они неподвижны и насторожены,
готовы повиноваться.

В Тальпиот пахнет
свежевыстиранным бельем.
В садах переливается дрозд.
В тишине женщина
закрывает руками лицо.
Смерть вылизывает ей глаза
теплым шершавым языком.

Далеко за пустыней,
чьи горы парят над востоком,
утопая в наступающей ночи,
в сердце морей — по дну
Мертвого моря
тоскует моя душа —
и, наконец, разглядев ее, керубы,
вдруг снимаются с места.
Их крылья застилают глаза.

Замешательство на Котеле
в Иом Киппур: японская туристка
упала в обморок. Над ней
склоняется медбрат,
его пейсы пружинят,
как елочный серпантин.

Человек, отложив молитвенник,
шаркает и хлопает белыми
пластмассовыми креслами.
Два португальца —
белый и черный —
подвывают, подпирая Стену:
Obregado, Senhor, obregado!
Накрывшись талитом, сосед
тихо напевает слихот
и не выдерживает — плачет.
Лицо взрослого бородатого мужчины,
который сейчас уйдет и никто
никогда его больше не увидит , —
мокрое от слез лицо сильнее веры,
боли, муки, абсолютной черноты.

Жизнь здесь стоит на краю
Иудейской пустыни,
испытывает искушение
шагнуть в нее, раствориться
в ночном небе.

Красота здесь
вся без остатка
пронизана последним днем
Творения.

У Яффских ворот
пойманный велосипедный вор
выворачивает карманы,
полные ракушек.

Тристрамии над Масадой
зависают над пропастью, беря
из ладоней туристов крошки.
Мертвое море внизу —
лазурный меч,
которым луна
обрезает космы лучей
солнцу.

В этой небольшой стране —
размером с тело Адама —
от руки до руки
меняется время года.

Керубы снова
всматриваются в меня
и видят, как пятно
солнечного света
расползается, исчезает.

Ночью две фигуры под столбом
читают сны из молитв
для молодого месяца;
дрожат от холода и приплясывают.

Белый теплый камень домов под луной
кажется телом призрака.
Мальчик засыпает внутри
камня и видит сон моллюска, сон
крупинки известняка.

Незримые сады
на подступах к Храму.
В Армянском квартале
тарахтит мопед.

В садах за высоким забором,
в листве, на ветвях и в кронах,
спят воины последней битвы.

Под Западной Стеной
среди ног молящихся
бродит горлица,
тоскует горлом —
зовет и зовет,
а кого — не знает.

Лохматый пес умирает на пустыре.
Солнце жарит так, что даже мухи
над ним обжигаются о воздух.
Над псом понемногу вырастает
клещевина.

В этом городе в полдень
солнце прячется в глазной
хрусталик.

В этом городе смерть
олива солнце роза воздух
однокоренные слова.
Я перекатываю на языке
корень слова «закат», в раздумье.

Солнце падает за карнизы,
и в город вглядывается пустыня.
Куст пахнет мускусной лисой,
вдали хохочут сквозь слезы шакалы.

В пустыне Давид настигает Авшалома,
прижимает к себе, и оба плачут.
Иаков поправляет под головой камень.

Днем солнцепек
затопляет пламенем вади [6] Вади — арабское название сухих русел рек и речных долин временных или периодических водных потоков (заполняемых, например, во время сильных ливней). ,
склоны текут в мареве,
в нем движешься, переливаясь.
Овцы щиплют колючку.
На плечи прыгают вспугнутые акриды.
Вот пастух-бедуин в сандалиях
из свитков Кумрана.

Учитель Святости пишет
и пишет и пишет
мне письмо, я прочту
его перед тем,
как спущусь на дно, в сердцевину
Афро-Аравийского разлома.

Улицы Тальпиота благоухают
теплой ласковой пылью.
Луна за мною движется на поводке,
и ночь распускает свой синий парус.
Я встаю на цыпочки и ножом
распарываю парус.
За ним сидят керубы, я слышу
их затаившееся дыханье.
О, этот стремительный полет!

Рассвет тлеет в золе пустыни.
Прозрачный гигант
спускается спать к Иордану.
С моря поднимается ветерок
и трогает солью губы.

Олива солнце роза воздух
пыль горлица глоток и камень
ребро и ярус мрак ступень волна
хрусталик сон глубокий лик.

Одетая во всё черное
молодая женщина
спускается из Храма.

Она идет в незримый сад,
но медлит, как будто что-то позабыв
или услышав оклик.
Оглянувшись, она всматривается
в мокрое от слез лицо мужчины и
остается стоять на ступенях.