Александр Иличевский - Город заката

После концерта прогулка по набережной. Синие чехлы яхт на марине, чернильное на закате море и позвякивание снастей — блоков и кронштейнов в мачтовом лесу. Солнце еще тлеет над горизонтом. Прибойная волна под тупым углом отражается от набережной и схлестывается со встречным фронтом. Амплитуды складываются, поднимаются буруны; такие — без выделенного направления — волны особенно опасны для мореплавания, ибо бьют и в борт, и в корму, и по курсу. В Каспийском море, к северу от Апшерона, есть такой котел, где нагон хачмасского норда сталкивается с фронтом ветров из туркменской пустыни. Это место моряки обходят стороной много веков.

На следующее утро снова море. Голуби и горлицы в огромном недостроенном портовом ангаре в Яффо. Пух, перья, помет, воркование над синим-синим морем. Тень от каменного сарая — форпоста боевых действий 1948 года. Сильный свет заливает пляж, линия горизонта безупречна, ни толики дымки над ней. Человек, лучше всех в мире рисовавший море, — одесский художник Юрий Егоров. Всё, что сейчас видит глаз, будто сошло с его картин. Синие тени, серебряное море и ослепительные камни парапета.

Когда я впервые оказался на Манхэттене, мне было назначено свидание на смотровой площадке Эмпайр Стейт Билдинг. Мне объяснили, как добраться: выйди из метро на 34-ю улицу и двигайся по направлению к самому высокому зданию, которое увидишь неподалеку. Так я и сделал, вышел из метро в одно из ущелий Манхэттена, но выбрать среди громоздившихся впереди зданий-утесов самое высокое не смог: в это утро над городом проползало низкое облако, скрывавшее всё, что выше тридцатого этажа. Так я промахнулся и потом долго удивлял прохожих вопросом: «Где здесь самое высокое здание в городе?» Артур Хармон, принимавший участие в создании этого шедевра арт-деко, два года спустя после его открытия выстроил в Иерусалиме здание YMCA — впечатляющий сплав мотивов того же арт-деко и мавританского стиля. Мимо этого здания тоже трудно пройти: озаглавленное некой помесью колокольни и минарета, раскинутое вширь волнами невысоких куполов, оно все равно напоминает то, что напоминают здания израильского баухауса, — корабль.

Палубные продолговато округлые балконы, уступчатая планировка этажей, окна-иллюминаторы, башенные сопряжения уровней, с завинчивающейся наутиловой спиралью лестницей, по которой так и хочется сигануть полундрой… Особенно многочисленны дома-пароходы в Тель-Авиве, но и в Иерусалиме хватает полукруглых многопалубных балконов. Иммигранты, прибывавшие в Палестину в 1930-х годах из Германии и ограниченные в вывозе денежных сбережений, везли с собой строительные материалы, благо морская перевозка позволяла не церемониться с весом и объемом багажа. И сейчас знатоки баухауса укажут вам на особенные деревянные жалюзи европейского довоенного производства и на керамическую плитку с примечательным модернистским рисунком, завезенную из-за моря, в домах постройки 1930-х неподалеку от Дизенгофф-центра.

Интерес представляет дом Вейцмана, возведенный на окраине Реховота Эрихом Мендельсоном. Тоже похожий на небольшой пароход и внутри, и снаружи (рубка-башня, палубный бассейн, низкопотолочные комнаты-каюты и холл в виде кают-компании), дом уютно утопает в зарослях плюща и бугенвиллеи. Резиденция была выстроена в не слишком благополучное время, когда в Палестине царили погромы и притеснения. Вейцман прожил в новом доме всего десять дней. Благодаря увещеваниям жены — суровой Веры Кацман — он предпочел военное десятилетие провести в Лондоне. Этот поступок был удостоен порицания будущего нобелевского лауреата — Шмуэля Агнона в его повести «Идо и Эйнам».

Холмы, вид на которые открывается неподалеку от дома Вейцмана, чуть лиловые, полные густой глянцевой листвы апельсиновых плантаций, длятся волнами.

Камни мостовой затерты до блеска и во второй половине дня при подъеме отражают низкое солнце. Речной загар сильней морского. На реке, сияющей отраженным от ее глади солнцем, тело поджаривается с двух сторон…

После нескольких часов ходьбы под солнцем натруженный блеском зрачок теряет бдительность. Наткнувшись на краю палисадника на ежа агавы, рискуешь превратиться в св. Себастьяна.

Бродя по Иерусалиму, понемногу слепнешь от солнца и смотришь на все вприщур. И однажды эта новоприобретенная слепота вдруг позволила понять смысл приема, который в своем цикле «Цветы запоздалые» использовал художник Некод Зингер. Картины этого цикла показывают городские сцены у иерусалимских цветочных магазинов. Работы резко контрастны: белый цвет соседствует с пышноцветными красками букетов и — негативным изображением части мизансцены.

Это сочетание ошеломляет тем более, что механизм впечатления тяжело различить. Белый цвет, совмещенный с черным, есть символ ослепляющего затмения. Увенчанные пронзительной яркостью, эти слепящие картины смущают зрение. Ибо в них отражена изобразительная выразительность Иерусалима, обусловленная не только его особенным светом, но и его метафизической сутью — прозрачного города. Иерусалим кристально двоится между дольней и горней своими ипостасями. Между тем, что мы видим сейчас на улицах, и тем, что зримо скрывается и проступает под культурными слоями…

Картины Зингера погружают зрителя в иное чтение — в не-зрение, быть может, в чтения самую суть, где вот-вот должен прозреть росток воображения. Это очень важный момент — предосуществленности видения. «Цветы» сосредоточены на сердцевине метафизики — на области обитания души после смерти, на знаке ослепления, затмения, на способе изобразить солнечный свет в беспримесном виде, отдельным от здешнего мира, то есть на изображении неизображаемого.

Отброшенные в негатив Иного, лица видятся как сквозь толщу забытья, сквозь вечность; именно так и должна душа видеть оставленный мир. И только исполненные в цвете цветы (цвета!) и некоторые другие объекты, которые следует разобрать с тщательностью Линнея, суть предметы неявно предъявленного нездешнего мира.

Но не будем настаивать на «загробности», ибо здравый смысл велит потусторонности не совпасть с воображением, остаться неподатливой вычислимости. Захороненное большинство, из которого никто никогда не подал весточки, огромным молчанием подтвердит его справедливость.

Тем более, согласно «Путешествию в Армению» Мандельштама, цвет есть «чувство старта, окрашенное дистанцией и заключенное в объем».

В самом деле, интуиция указывает: цветы в белесом, раскаленном свете Иерусалима суть еще и форма начала, воли.

Что есть наиболее трудноизображаемая сущность на свете? Правильно — прозрачность.