Александр Иличевский - Город заката

На мраморной доске шахматы из аметиста.
В окна сад перекипает бугенвиллией,
благоухают плюмерия и олеандр;
над соседней кровлей левитирует
бронзовый Будда, беременный солнцем.
Такова квартира в Рехавии, в ней на потолке
из флуоресцентной бумаги наклеены звезды.
И когда Будда закатывается за кровлю,
а сумерки втекают в сад и окна,
бумажное созвездие тлеет над изголовьем.

Лунное тело перед балконной дверью,
распахнутой в заросли роз и шиповника, —
не решается сделать шаг: будущего
не существует.
Самое страшное во взрослой жизни —
не то, что время истаяло, а невозможность
застыть, уподобиться шпанской мушке,
утопающей в слезе вишневой смолы.
В Суккот поются нигуны, псалмы и песни.
Окна распахиваются Малером, Марли, Верди…
Воздух дворов зарастает монетами цдаки —
серебро и медь заката ссыпаются каждому
в душу.

Мир в это время года состоит из благодарения.
Солнце падает в пять часов пополудни,
будто торопится к началу дня, как в детстве
хотелось скорей заснуть, чтобы вновь
насладиться утром.
Человек состоит из голоса и горстки
воспоминаний.
Город, в котором он идет, подобно игле
в бороздке,
по узким, заросшим доверху камнем улочкам,
заново извлекает одному ему ведомую мелодию.

Месяц отдыха и половодье праздников.
Розы, шиповник, плюмерия отцветают,
их ароматы слабеют и оттого печальны.
Месяц Юпитера, катящегося слезой по скуле,
месяц полной луны, висящей над городом,
как великолепный улей — мыслей, томлений,
грез.
Эти пчелы собирают нектар с наших душ.
В лунном свете руины особенно прекрасны.
Черепица обрушенных кровель похожа
на чешую.
Ангелы проносятся над улицами,
заглядывают в окна и, помешкав,
вытаскивают из них за руки души.
Некоторых возвращают обратно.

Гемула спит безмятежно, простыня
чуть колышется над ее дыханием.
Лунный луч гадает по ее ладони.
Горлинка в кроне вздрагивает во сне.
Облака проплывают на водопой к морю.
Гемула утром потягивается перед окном.
И склоняет голову, когда луч надевает
на нее корону.
В полдень в саду плачет, как птичка, котенок.
Но Гемула не слышит, перебирая вместе
с Шопеном
в четыре руки клавиши; грудь ее полнится
колоколом звука,
руки колышутся, пальцы бегут сквозь вечность.

Жаркий воздух движется в кронах сосен.
Немецкая колония полна тени и кипарисов.
Гемула обнимает весь воздух руками.
Дочь аптекаря Занделя, храмовника, почившего
вместе с соратниками на берегу Аделаиды,
еще до войны умерла от туберкулеза. С тех пор
каждую ночь возвращается в эти руины,
чтобы погладить двух львов у порога отчего дома в
Эмек Рефаим — Долине Гигантов,
месте, где когда-то обитали двухсаженные
големы —
сделанные еще Сифом солдаты-великаны.

Под ней проносятся купола, минареты,
мечети…
Бога не только нельзя представить,
но и Храм Его невозможно узреть.
Гемула пролетает над Сионскими воротами
и аккуратно присаживается на кровле,
под израильским флагом. Внизу
в лучах прожекторов среди молящихся
женщин больше, чем мужчин. Гемула
заглядывает одной, молодой, через плечо,
силясь прочесть. Но тут пролетавший ангел
сердито грозит ей и прикладывает палец к устам.
И Гемула послушно отправляется восвояси.

Жизнь на середине. Мысли о смерти, точней,
об отсутствии страха. О том, что пейзаж
теперь интересней портрета. Особенно
если от моря подняться в пустыню.
Вади Дарга зимой несет воды,
собранные с лика Иерусалима,
в Мертвое море. Готика отвесных склонов,
скальные соборы, — с их кровли отказался
шагнуть
Иисус. Стоит заблудиться в пустыне, чтобы
встретить себя. Смерть — это объятия
двойника.

Тристрамии облетают каньон и меняют курс
к оазису — лакомиться финиками и купаться.
Пустыня, человек, каменная пирамидка,
заклинающая духов пустыни, — знак,
запятая в пустом пространстве. Строки
тоже призваны заклясть духов чистой бумаги.
Море проступает на зазубренном лезвии
горизонта.
Противолодочный самолет барражирует
над границей.
Призрак Лоуренса Аравийского седлает
верблюда,
И тот встает, не понимая, кто натягивает
поводья.
Впереди над Негевом толпятся миражи Синая.