Александр Иличевский - Город заката

«Знаешь, Господи, — шепчет Гемула, —
Я бы хотела быть смертной, простой
тристрамией — черной пугливой птицей.
Что мне жизнь вне тела — маета и только.
Тело — залог соучастия в Творении. Важно
обладать обоняньем, дыханием, болью.
Что за скука — Твоя хлебная вечность».
Вдруг из-за холма раздается скрежет
пониженной передачи и навстречу
переваливается через гребень пикап,
полный скарба, женщин, детишек;
бедуины машут руками, скупо улыбаясь.
Солнце касается медным зрачком горизонта
и заливает пустыню лучистым взором.

Вчера утром, когда поливал цветы под окном,
я передвинул горшок — похожий на пифос,
горшок из толстой огненно-красной глины
с тремя стеблями бело-розовых орхидей.
Что-то скрежетнуло под ним, и я извлек
на ладонь
старый ключ, чуть заржавелый. И замер.
Когда-то —
когда ты ушла, ты оставила ключ здесь —
в условном месте.
С тех пор я не заглядывал туда. Зачем?
У меня на связке
есть свой ключ, им я и открывал все время,
позабыв про тот, что был у тебя. Или в надежде,
что ты вернешься. Не знаю. С тех пор я тебя
не видел.
Прошел день, миновал вечер, я уже собирался
спать и с зубной щеткой в руке
вышел проверить — заперта ли дверь-решетка,
ведущая в сад, к пятачку, где мы кормили
соседского кота, когда он еще здравствовал;
сюда к полуночи приходил и ежик,
чтобы подъесть остатки кошачьего корма.
Он терзал
и ерзал миской, и однажды опрокинул ее на себя
и пополз, как слон под шляпой. А я услышал,
как ты засмеялась. О, этот звонкий глубокий
голос!
Вспоминая его, я чувствую, как
поднимается в гортань сердце. Но при этом —
я совсем не помню твоего лица.
Как странно!.. Впрочем, так и полагается
божеству
оставаться инкогнито — незримым.
Еще в детстве
я точно знал, что если не можешь вспомнить
лицо той девочки, о которой часто думаешь,
ради которой берешь высоту на физкультуре,
стараешься прийти первым на кроссе, —
если ты не можешь вспомнить ее лицо —
значит, это всерьез, значит ты ее «любишь».
И правда, нельзя полюбить то, что уже стало,
что уже завершено; лишь то, что течет,
способно
увлечь за собой душу, подобно речи, подобно
Времени. И разве способна память
остановить течение Леты? Я вставил
ключ в личинку замка, повернул,
язычок вдвинулся в прорезь, но ключ
больше не пошевелился. Я оказался заперт.
Я рассмеялся. Как странно! Как давно
мне не приходилось оказаться в запертом
помещении. Однажды школьником на экскурсии
по Петропавловский крепости нас,
возбужденных
девятиклассников, привели в карцер, где сидел
кто-то
из декабристов… Наполеоновский Пестель?
Лунин? Волконский?
Все вышли, а я остался, чтобы почувствовать
то, что испытывали мои кумиры.
Дверь закрылась.
Я присел на краешек топчана и попытался
представить себе, каково день напролет
проводить месяц за месяцем в этом каменном
мешке,
с узким окошком в толстенной стене.
Единственный
плюс помещения состоял в высоте потолка, я
не переношу низкие потолки, под ними
мне кажется, что я погребен заживо. И вот
кто-то выключил в карцере свет снаружи — и
только тогда мне стало по-настоящему страшно…
Да, я рассмеялся от страха. Потому что подумал:
твой ключ —
он заноза. Я сел и попытался выдернуть,
повернуть.
Всё тщетно. И тогда, чуть не плача, я взял
стальной прут и использовал его, как рычаг,
но только
треснула личинка и лопатка ключа погнулась.
Обессиленный, я вошел в спальню и открыл
окно,
подергал решетку. Она не шевельнулась.
Тогда я лег
на кровать и стал смотреть в сад, где среди
ветвей
плыла луна, как китайский фонарик.
Я лежал и старался не шевелиться, поскольку
ты пришла и легла неслышно рядом. Я слышал
сквозь кожу предплечья твой холод. Наконец
луна
погрузилась в крону эвкалипта, и я заснул.
Утром я позвонил в службу спасения, и там
мне дали телефон слесаря. Он приехал,
выбил замок, вставил новый и выдал
три новых ключа. Расплачиваясь, я был
неописуемо рад, что повлияло на чаевые.
И вдруг понял, что давным-давно, с самого
детства,
я так не радовался жизни. «Господи, какое
счастье», —
подумал я, провожая мастера до машины.
А вернувшись,
я включил радио и услышал, что Гилад Шалит
спустя пять лет заключения в зиндане
был встречен отцом на границе с Египтом.
«Какое счастье! — снова решил я. — Словно
весь мир выбрался из темницы.
А что до убийц, то Господь их и так покарает.
Ему стоит только послать ангелов возмездья или
агентов Моссада — между теми и этими
зазор невелик». Весь день прошел превосходно,
в тихой радости, и только,
когда вечером прибирался,
поднял с порога погнутый ключ —
твой ключ, что ты оставила в моем сердце.
Но нынче я избавился от него, я
зашвырнул его за забор и не услышал,
как он звякнул об асфальт, как если б
я кинул его в безвоздушную пропасть.

Проще забыть свое имя, чем этот город.
Воздушный, светлый, его камни раскалены
добела Богом.
Он дрожит от осенних праздников от песен
покаяния, радости и прощения,
от флагов, полощущихся ветром, от стаи
скворцов,
певучей тучей развевающейся над
черепичными крышами.
На улицах порой некуда упасть яблоку,
будто вся Франция, весь Манхэттен
прибыли сюда насладиться отчизной;
каменистыми пляжами Кинерета,
песчаной подушкой Средиземноморья.
И чернильно-синее море предстает взгляду,
который направлен из глубокой
обдуваемой тени древнего портового сарая:
безупречно резкая линия горизонта и снопы
солнца,
завалившие пляж до неба. Там и здесь стучат
пляжным бадминтоном: «В Багдаде все спокойно!»
И море выглядит в точности как на картинах
Юрия Егорова — ослепительным шаром обратной,
усеянной бликами волн перспективы. Закат
затопляет горизонт, и красные флажки на тросе
в запретных для плаванья местах трепещут
языками
прозрачных ньюфаундлендов, стерегущих
купальщиков.
Я жил там — в этом воздухе, полном ангелов,
в этом щекочущем, будто пронизанном стаей
стрекоз,
воздухе. Временамй оказывался под полной луной
на горе
в одиночестве, спускаясь, чтобы подняться
на другую
иерусалимскую гору, чье подножье облеплено
горящим
планктоном окон; в каждом хотелось пожить.
Что мной было взято на память об этом городе,
что хранит ручей времени? — н
а дне его — камушки воспоминаний. Не скоро
время обточит их. Я спускаюсь к ручью и
становлюсь на колени, чтобы,
задыхаясь от жажды, напиться всласть
ослепительного забвенья.
Никогда не привыкну к мысли,
что мертвых так много: Мамаев курган,
поля подо Ржевом, Аушвиц, Треблинка, Дахау —
сгустки молчания. О, какой неподъемный
монолит молчания! Ни голоса, ни шепота оттуда.
Как трудно молиться в такой тишине.
Как непомерна тяжесть слова.
Так, значит, вот как выглядит небо
со дна древней могилы, заросшей маками!
Я плыву в тишине, и тлеющие закатом
верблюжьи горы
пропадают во тьме востока.