Евгений Марков - Очерки Крыма

Если тебе хочется, читатель, в наш обыденный и прозаический век погрузиться на несколько недель в живой родник неподдельной красоты, неподдельной поэзии, — тебе нечего искать Италии и Андалузии, ты найдешь все, чего жаждешь, у себя на родине, на Южном берегу Крыма. Екатерина II назвала Крыма жемчужиной своей короны, но она видела только издали, с высоты утеса, тот волшебный уголок, который можно назвать жемчужиной самого Крыма. Италия, читатель, не поразит тебя так, как поразит наш Крымский Южный берег. В Италию ты переходишь через целый ряд постепенностей и подготовок. Красота и новизна не разом усиливают свой тон, а густеют незаметно с твоим движеньем к югу. Уже Саксонская Швейцария, уже Рейн, уже Шварцвальд настраивают твою душу на поэтический восторг, горят тебе о том, чего ты не испытал, не ведал. Швейцария еще дальше околдовывает твое воображение, и ты переваливаешь в Италию, уже переполненный впечатлениями всевозможных красот природы, всевозможными наслаждениями форм, красок, тепла и света. Чуждые тебе народы, незнакомые обычаи, неведомые места пройдут перед твоими очами в несколько очередей, прежде чем ты взглянешь на сицилианку и неаполитанского бандита. Но Южный берег Крыма восстает перед твоими очами, пред душою твоею, во всей своей изумительной нечаянности, как что-то нежданное, негаданное, непохожее ни на что, тобою прежде виданное, неподготовляемое ничем, тобою только что пройденным. После беспредельного однообразия малороссийских и новороссийских степей, после унылых и безводных солончаков Перекопа, выжженных солнцем, ты попадаешь вдруг в бушующее изобилие воды, зелени и утесов. Русская равнина превращается в швейцарские пропасти, швейцарские вершины гор. Черная грязь делается камнем. Серенькое, низенькое небо севера раздвигается в глубокую синеву итальянского неба; яркие краски, резкие, рельефные тени ложатся там, где ты до сих пор видел бесцветность и плоскость. Конопляник, с своим снотворным запахом, с своим сплошным лесом прямых стеблей — исчезает; вместо него является кудрявая виноградная лоза, вьющаяся, сквозящая золотом, осыпанная гроздями; она тоже дышит ароматами, и полна ароматами, но ее ароматы бодрят и вызывают веселье, в не навевают сна. Исчезают вместе с конопляником и эти неизмеримые, неохватные моря хлебов, которые мы зовем черноземною Россиею, — все одних и тех же хлебов, идущих из уезда в уезд, из области в область, одною непрерывною стеною. Эта горячая Южная земля, под наитием этого южного солнца, родит из чрева своего, может быть, менее полезные, но зато более изящные и более драгоценные плоды. Она одаряет траву и дерево не сухим крахмалом зерна, а благовонными маслами, сахаристыми соками, яркими красками. Это царство плодов и цветов. Тут зреют олива, винная ягода, персик; тут цветут круглую зиму розы и фиалки. Ракиты — сырой, дуплистой, развалистой, которой древесина режется как редька, которая преет как редька — этого неизменного, всероссийского дерева нашего — нет. Вместо нее стоит кипарис — стройный, сжатый, крепкий как железо, не гниющий как железо. Животная жизнь изменяется с такою же волшебною поразительностью. Длину мажару тащит черный буйвол, к лесному ручью сбегает с гор стадо оленей, дельфины перекатываются в волнах моря, под скалами берега. Все ново. Даже человек нов: европейца и христианина заменил здесь бритый азиатец в чалме, многоженец, с Магометовым Кораном в руках; он сидит не на скамье, а на полу, поджав ноги; он не снимает шапки, а снимает сапоги; земледельца заменил садовод и виноградарь. Даже вид жилищ не тот, к которому привык глаз: вместо бревна и соломы — камень и черепица; вместо огромной дымной печи — окна без стекол, с деревянной решеткой для теплоты; там крест и благовест колокола, здесь, полумесяц и крик муэдзина. Наконец там земля, одна только земля, и все одинаковая земля, — здесь море и горы, высота и глубина, движенье и неподвижность.

Вот что, читатель, в одно и то же время смущает и чарует твою фантазию, когда ты переносишься на Южный берег Крыма. Между твоим настоящим и твоим прошедшим разверзается бездна, и ты чувствуешь себя в плену у какого-то нового для тебя мира. Оттого ты смотришь на все, как во сне, обольстительном и невероятном сне. Ты долго, будто не веришь волшебным декорациям, развертывающимся кругом тебя: этому синему морю, слитому с небом, этой подоблачной стене скал, этим деревенькам-игрушкам, которые словно уронил кто в хаос утесов и зелени. Зато, когда ты покидаешь Южный берег, когда волшебные декорации остаются вдали от тебя, душа твоя томится по них, как по потерянному раю; мнимое сновиденье делается действительным сновиденьем наяву; оно дразнит тебя своими картинами, которых яркость закутана теперь туманом, но которые тем привлекательнее и назойливее, чем они стали неопределеннее. Люди, пожившие в Крыму и изведавшие наслаждения, которые дает только один Крым, никогда не забывают его; они, как евреи на реках вавилонских, "сидяху и плакаху, егда помянути им Сиона".

В России только один Крым, и в Крыму только один Южный берег. Когда мы сделаемся просвещеннее и привыкнем ценить не одни выгоды барыша и не одни утехи чрева, Южный берег обратится, без сомнения, в одну сплошную дачу русских столиц. На нем не останется клочка, не обращенного в парк, в виноградник, в жилье. Такая дача слишком мала для страны в 80 миллионов. Капитал овладеет ею с азартом, который будет равняться его теперешнему равнодушию к русской жемчужине. Женщина, погубившая здоровье свое и исказившая свой дух в уродливой обстановке великосветской жизни, захочет вдохнуть в себя возрождающую струю теплого и влажного воздуха, которым дышат долины Южного берега. Она захочет разогнать угар бессонных ночей и фальшивого одушевления целебным соком крымского винограда и живой водою крымского моря. Сюда, к теплу, к свету, к морю, к винограду, прильнет все, что только будет в силах прильнуть. Сюда, к простоте и правде природы, бросится спасаться исковерканная ложь столичной жизни. Трудно предвидеть, до какой баснословной величины возрастут цены земли на Южном берегу в ближайшем будущем, после проведения железной дороги в Севастополь.

Уже летом 1868 г. пустынные, каменистые косогоры около Ялты и Алупки, напоминающие груды битой черепицы, продавались по 10–12 рублей за квадратную сажень, т. е. по 24000 и по 36000 рублей за квадратную десятину. Соответственно этому поднимется наемная цена дач и вся стоимость дачной жизни. Мелкие владельцы Южного берега не в состоянии будут выдержать этого наплыва чуждой им стихии; они или будут задавлены напором капитала, или соблазняться его предложениями и мало-помалу очистят весь Южный берег для предприятий одного капитала. Тогда, конечно, исчезнет патриархальная прелесть южнобережской жизни, как уже она стала исчезать в Ялте и некоторых других более посещаемых местах. Беспокойных дух торговой эксплуатации закипит среди роскошных, теплых долин, которых главное очарование составляет это безмолвие полудикой пустыни и эта первобытная простота быта. Расчистится лес, убежит зверь, смолкнет журчанье горных ручьев, татарина в его азиатском наряде будут показывать только в цирках, вместо буйволов и мажар будет двигаться локомотив, вместо глиняных татарских саклей с хворостяными трубами везде появятся комфортабельные европейские домики, пустыня превратится в город, безмолвный лес в шумный базар, но… но кто выиграет от этого, читатель? Станет ли от этого прелестней прелестный уголок Крыма? Станет ли тебе отраднее от этого переодевания азиатца в немецкое платье?