Константин Ротиков - Другой Петербург

Что же с Мейерхольдом? Он-то каков, по этой части? Досталась ему по наследству от Есенина Зинаида Райх, на 20 лет младше патриарха «театрального Октября». Лидия Вячеславновна Иванова, жившая в Риме, вспоминала, как Мейерхольд проводил там «медовый месяц» с молодой женой в 1925 году. Гуляют они с Зиной, а навстречу группа молодых матросов. Хорошенькая Райх вызывает натуральный интерес, с ней пытаются заговорить, лицо Мейерхольда при этом сереет. «Всеволод зарезался», объясняет Зинаида Лидии. Правда, при некоторой разнузданности воображения, сценку эту можно воспринять вовсе не так, как, очевидно, понимала Лидия Вячеславовна.

Жуткая гибель Зинаиды Николаевны, зверски убитой в собственной квартире после ареста Мейерхольда, возможно, была связана с некими молодыми друзьями старого артиста. Сейчас в отдельных повременных изданиях делаются на это намеки. Довольно симптоматична близость Мейерхольда с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном, который сохранил архив режиссера. Сколь бы ни отрицал своих естественных наклонностей Сергей Михайлович (вполне понятно, после 34-го года!), его рисунки, поэтика монтажа, раскадровка, крупные планы, типажи (как хорош был молодой Павел Кадочников в «Иване Грозном»!) — нет, тут не приходится сомневаться. Символично, что арестован был великий артист в Ленинграде, где на Карповке, д. 13, была у него квартира, по соседству с Юрием Михайловичем Юрьевым… Того ведь, однако, не тронули? — вот и аргумент для обличителей сталинской гомофобии!

Еще несколько слов об «Европейской» гостинице. Нынешнее здание довольно позднее, и стилем своим явно выпадающее из россиевских задумок (1873–1875, арх. Л. Ф. Фонтана). Но и до того на углу площади и Михайловской улицы находился крупнейший в городе отель, называвшийся «Россия». Принадлежал он Кулону, а потом Клее, по именам которых чаще был известен. Богатые иностранцы, приезжавшие в Петербург в 1830-1860-е годы, останавливались обычно здесь.

Несомненно, заслуживает упоминания маркиз Астольф де Кюстин, автор книги «Россия в 1839 году». Раздраженный русскими клопами, скрывавшимися даже за бархатной обивкой диванов в отеле Кулона, он в сердцах обозвал эту гостиницу «раззолоченным хлевом».

Повод, по которому он оказался в России, характерен. О маркизе, как профессиональном путешественнике, выпустившем в свет описания разных стран, в которых бывал, и тем приобретшим европейскую известность, были, естественно, наслышаны в Петербурге (как обнаружил он, в порядке сюрприза, слава его докатилась даже до Нижнего Новгорода). Вероятно, имелась определенная заинтересованность в том, чтобы получить от Кюстина путевые записки, рисующие процветание великой и могучей России под скипетром мудрого государя Николая Павловича (примерно того же ожидали — через сто лет, и дождались аналогичных результатов от Андре Жида). Но у самого Кюстина был свой интерес.

Он жил тогда с прекрасным поляком, Игнацием Гуровским. Познакомились они, когда юноше было 23, и счастье было не столь уж кратким: шесть лет. Пылкий Игнаций искал новых приключений и в 1841 году влюбился в инфанту, племянницу испанского короля Фердинанда VII, находившуюся в монастыре. Похитив возлюбленную из монастыря, произведя тем небольшой скандальчик в Европе, Гуровский увез ее в Бельгию, женился и произвел на свет девятерых детей.

Сестра Гуровского, баронесса Цецилия Фредерикс, была фрейлиной и ближайшей подругой Императрицы Александры Федоровны, с которой вместе воспитывалась, когда та была еще прусской принцессой Шарлоттой. Связь Кюстина с братом баронессы не только не казалась странной, но явилась отличным предметом бесед путешественника с государыней в петергофском Коттедже. Императрица, как пишет Кюстин, «свернула разговор на образ жизни этого молодого человека и долго, с подчеркнутым интересом расспрашивала меня о его чувствах, воззрениях, характере, давая тем самым полную возможность высказать без обиняков все, что подскажет мне привязанность, которую я к нему питаю». У Гуровских были поместья в той части Польши, которая входила в состав Российской Империи, конфискованные в наказание за участие Игнация и брата его Адама в восстании 1830–1831 годов. Кюстин отважился ходатайствовать о восстановлении прав своего любовника на эти поместья. Положительного ответа он не дождался, а дальнейшее развитие событий с похищением инфанты вызвало гнев Николая I, и поместья окончательно были конфискованы.

Наверное, наблюдения и обобщения Кюстина в его книге объясняются не только разочарованием в его хлопотах. Но и это обстоятельство наложило отпечаток. Книга пользовалась колоссальным успехом, она вышла на четырех европейских языках общим тиражом 200 тысяч экземпляров. В России, однако, первый ее полный перевод явился лишь в 1996 году, а ругают маркиза-«русофоба» наши современники с не меньшим ожесточением, чем Жуковский с Вяземским. В чем же дело? Кажется, что уж актуального может быть в столь далекой старине?

Но вот, например, одно из «крылатых выражений» маркиза: Россия — это огромный театральный зал, где из всех лож следят за тем, что делается за кулисами… Для нас, впрочем, интересно, как «голубой» маркиз воспринимал русских мужиков и парней. Нравились они ему: «светлым цветом волос и яркой окраской лица, в особенности же совершенством своего профиля, напоминающего греческие статуи. Их миндалевидные глаза имеют азиатскую форму с северной голубоватой окраской и своеобразное выражение мягкости, грации и лукавства. Рот, украшенный шелковистой, золотисто-рыжей бородой, в правильном разрезе открывает ряд белоснежных зубов». Действительно, залюбуешься! Мужчины и одеты были чище и наряднее, чем женщины (речь идет о простолюдинах). Русские бабы, писал Кюстин в 1839 году (не о метростроевках и колхозницах!), «имеют тяжелую поступь и носят высокие кожаные сапоги, обезображивающие их ноги. Их внешность, рост, все в них лишено малейшей грации, и землистый цвет лиц даже у наиболее молодых не имеет ничего общего с цветущим видом мужчин. Их короткие русские телогрейки, спереди открытые, подбиты мехом, почти всегда оборванным и висящим клочьями. Этот костюм был бы красив, если б его лучше носили… и если бы он не портился часто неправильной талией и всегда отталкивающей неопрятностью»… Народ с такими женщинами и такими мужчинами просто никак не может быть гомофобным.

Еще на подходе к Кронштадту (Кюстин следовал в Россию на корабле) общее представление о стране, в которую он направлялся, дал маркизу князь Петр Борисович Козловский, «человек, как писали о нем, — величайших способностей, не нашедший, однако, себе употребления». Блестящий собеседник, дипломат, литератор, опубликовавший три статьи в пушкинском «Современнике». Отличался необыкновенной тучностью, приведшей к водянке, как Апухтина, и, судя по всему, теми же склонностями. Называли среди информаторов маркиза и Чаадаева, но они вряд ли даже познакомились во время пребывания Кюстина в Москве. Он ведь всего-то в России пробыл два месяца. Это ему в особенности ставили в вину: как, мол, смеет судить да обобщать, когда ничего толком не узнал. Но писал он, преимущественно, о том, что видел собственными глазами. Во всяком случае, только это интересно в его объемистом двухтомном труде.