Мартин Нексе - В железном веке

Старики стояли в саду под яблонями, ссыпавшими их лепестками своих последних цветов. Лепестки застревали в белоснежной шевелюре Эббе и ложились на тонкие, гладкие, еще только подернутые сединой волосы Анн-Мари. В виде исключения они не держали друг друга за руки: старик Эббе нагнулся над грядкой с нарциссами, а Анн-Мари, опираясь на него, что-то разглядывала на земле. У них была потребность касаться друг друга, у этих старых, угасших людей! Йенс подъехал к калитке и хлыстом раскачал висевший над ней колокольчик, сделав вид, что не видел стариков. Оба одновременно выпрямились; Анн-Мари испуганно скрылась за домом, а старик Эббе медленно подошел и открыл калитку.

Йенс Воруп подал ему корзину.

— Тут кое-что от Марии, — сказал он. — Она спрашивает, справитесь ли вы сами с работой по саду или прислать вам Метте? — Он и виду не подал, что приехал по собственному почину.

— Спасибо, уж как-нибудь справимся, хоть и чувствуем подчас, что годы наши немалые, — сказал старый Эббе. — В эту пору у вас ведь у самих дел по горло.

— На день-другой мы могли бы послать вам Метте, она девушка ловкая и очень помогла бы вам в саду. — Йенс Воруп натянул поводья, но русская лошадка неправильно истолковала это понуканье и завернула в сад. — В таком случае сделаем маленькую остановку, — смеясь, сказал Йенс и соскочил на землю. Он забросил поводья через голову лошади, так что при попытке убежать она запуталась бы в них, и направился прямо за дом, к дверям кухни, — проведать Анн-Мари.

Войти в дом и напиться кофе Йенс Воруп отказался.

— Времени у меня в обрез, — сказал он. — Но на ваш сад я взглянул бы охотно. Навоз вы уже разложили?

— Да. К нашему счастью, у тебя еще есть лошади.

— Конским навозом я, верно, смогу снабжать тебя еще годик-другой, — сказал Йенс Воруп в таком же шутливом тоне. — С коровьим будет труднее, если я правильно понимаю положение дел.

Старик Эббе вытянул обе руки, как бы защищаясь:

— С незапамятных времен принято все валить на положение дел.

— Ну, а если иначе нельзя, отец? — Йенс Воруп вдруг заговорил серьезно.

Ах, так, значит он хочет продать свой скот? Денежные затруднения... Старик Эббе изумленно взглянул на зятя. Неужели дела его так плохи?

— А я полагал, что новая ссуда под молочную ферму вывела тебя из тупика? — испуганно спросил он.

— Разумеется! Ты зря пугаешься. Я вообще с затруднениями справился — поскольку это касается меня. Но мои маленькие личные заботы — одно, а великое общее дело — другое! Продуктивность хозяйства необходимо поднять, иначе оно станет убыточным. Земля слишком драгоценная вещь и слишком дорогостоящая, чтобы работать на ней по старинке; к нам, современным крестьянам, жизнь предъявляет жесткие требования.

— Да, требования-то, пожалуй, жесткие; но и сами вы жесткие люди. Так оно и идет: нашла коса на камень, как сказал чорт, хлопаясь задом на колючий терновник. Ты рад свалить вину на времена и на положение дел, но кто создает и то и другое, если не люди? А где ты возьмешь капитал для перестройки хозяйства? Если действительно нужно перестроить его, — а я об этом судить не могу, так как не знаю твоих дел, — то, по-моему, вернее всего будет действовать исподволь. Это доброе старинное правило, в мое время оно всегда себя оправдывало. Так приобретаешь необходимый опыт и не слишком дорого платишь за него.

— Сразу или постепенно — ведь это вопрос выгоды, отец. Думаю, что в данном случае выгоднее действовать быстро. В районе Вейле один крестьянин — кстати, мой старый товарищ по Сельскохозяйственному институту — несколько лет подряд сеял семенной клевер и заработал в среднем по триста — четыреста крон с тонны земли. Если у тебя есть свободный капитал и ты хотел бы вложить его в такое предприятие—для тебя тоже мог бы очиститься недурной доходец!

Йенс говорил полушутя, но старый Эббе не сомневался, что за этой шуткой кроется серьезное предложение. Он горько улыбнулся:

— По-твоему, значит, и мне приложить руки к тому, чтобы оголить ради выгоды хутор, где я родился... Ты требуешь от меня слишком многого.

— Ну, ладно, отец, ведь я это в шутку, — сказал обескураженный Йенс Воруп и подал старику руку.

— Что ему нужно было? — спросила Анн-Мари, когда старики вновь остались вдвоем в своем чудесном уединении. «Не за тем же, — думалось ей, — приехал Йенс, чтобы привезти кой-какую снедь».

— Что ему нужно было? Вероятно, нащупать почву. Йенс — капиталист, и в этом вся суть.

— Но, значит, у него много денег, — ответила Ани-Мари.

Старый Эббе рассмеялся.

— Видишь ли, милая моя Анн-Мари, можно быть капиталистом и не иметь денег. По большей части так и бывает. А с другой стороны, можно иметь деньги — и не быть капиталистом; хотя в наши дни это трудное искусство. Вернее даже было бы так сказать: капиталист — это тот, кому никогда нехватает денег, — при большом ли, малом ли обороте все равно. Днем и ночью он за ними Охотится. Йенсу никогда нет покою, деньги ему дозарезу нужны то для оплаты процентов, то для срочных нововведений; для него деньги — почти божество, и, надо сказать, не из добрых. Вот что и разумеют под словом «капиталист». Он, понимаешь ли, на все смотрит с точки зрения денег и барыша.

— Это, пожалуй, вроде идолопоклонства! — испуганно воскликнула Анн-Мари. — Ты хочешь сказать, что его вера — деньги?

— Ах боже мой! Все мы только люди, и путь наш отчасти заранее предрешен. Я не осуждаю Йенса, — нашему брату тоже приходилось думать о деньгах, а порой и сна лишаться из-за них, хотя в душе я и восставал против этой власти, оборонялся от нее, чтобы не давать ей воли. А Йенс находит, что так и надо; он поддается обстоятельствам, вместо того чтобы бороться с ними, — вот в чем разница между нынешней молодежью и нами, стариками. Можно подумать, что для него деньги — все, они заполонили его душу и мозг, он живет и дышит ими, он сын своей эпохи. Вот почему он так зависит от денег и почти всегда испытывает нужду в них. Кто верит в чорта, тот с ним и бьется.

Уезжая из «Тихого уголка», Йенс Воруп был удручен и раздосадован. Зачем он выдал себя тестю? Толку от этого ни на грош! Старик слишком мало верит в него; он не хочет вкладывать своих денег, конечно, только из осторожности. В старом поколении крестьян вообще нет ни малейшей подвижности — где родились, там и топчутся всю жизнь. Вот им и хотелось бы, чтобы другие тоже не двигались с места. Пару тысяч, полученные в наследство, они зарывают в землю, как раб из евангельской притчи, а умирая, оставляют ровно столько, сколько у них было при рождении, — ни больше, ни меньше. Двинешь тут дело при таких условиях!

Йенс уже проскакал часть дороги, ведущей на хутор, и вдруг свернул направо, — ему хотелось объехать церковь: заброшенное старое здание, одиноко высившееся на холме за деревней, как бы взывало к нему. Он поскакал ложбиной, лежавшей под холмом.