Мартин Нексе - В железном веке

— Но ведь ты хотел отказаться от животноводства и перейти к земледелию, сеять сортовое зерно на семена. Как, например, обстоит дело с травосеянием? Или ты больше об этом не думаешь? — Мария была в смущении, ей казалось, что Йенс внезапно свернул с проторенного пути, даже не сказав ей об этом. — Ты ведь так долго носился с этим, — почти с упреком добавила она.

— Я бы поставил это дело как следует, будь у меня оборотный капитал. Да вот война разразилась, а то бы уж я управился, не беспокойся! — Он доверчиво взглянул на нее. — Но все же это не выход для сельского хозяйства в целом. Этот Хольм из Вейле, несколько лет назад так горячо ратовавший за создание семенного хозяйства, теперь, говорят, намерен со всем этим покончить — нет подходящих людей для работы; одним словом — мы не настоящие хлебопашцы. Я, например, раньше ратовал за то, чтобы свести на-нет скотоводство, теперь я бы скорее предложил развивать его, в этом деле мы знаем толк, а землю я бы передал промышленникам.

Мария громко рассмеялась: его слова звучали очень смешно, совсем как слова пастора Вро, любившего ставить вверх ногами правильные понятия.

— Не смейся, ведь это же просто удивительно, как промышленность из всего умеет выжимать доход: вот, например, одна компания собирает кровь на бойнях и делает из нее пуговицы; а наша молочная ферма на-днях получила предложение от одной фабрики продавать ей по вполне приличной цене отходы с молочной фермы, — видимо, они пойдут на изготовление клавиш для роялей и ручек для зубных щеток.

Вязанье выпало у Марии из рук.

— Но, Йенс, ведь это ужасно, такое употребление продуктов питания! Что же будут есть бедные люди?

— Им, верно, придется глодать кору и сосать камни! В Швеции уже начали кормить лошадей древесными отходами; впрочем, они не сильно отличаются от нашей резаной соломы. Из сахара теперь делают взрывчатые вещества, поэтому так и повысился спрос на него. Но дело не в этом, я хотел сказать, что промышленность из всего извлекает пользу; везде, где бы ни находилась фабрика, работающая на сельскохозяйственном сырье, — будь то табак, или консервы, или сахар, — она дает прибыль только капиталистам, и они способны создать настоящее дело. — Последние слова он произнес со вздохом.

Мария опять рассмеялась. Она вообще много смеялась сегодня, словно не принимала всерьез его слова, а может, она хотела и Йенса заставить рассмеяться.

— Ну, в таком случае мы должны были бы жить припеваючи, потому что ты, Йенс, самый настоящий капиталист!

— Я знаю, что твой отец и брат считают меня капиталистом. И, признаюсь откровенно, я восхищаюсь капитализмом. Но восхищаться это одно, а быть капиталистом — другое. Для меня капитализм своего рода религия — может быть, суровая, но все равно единственная, которая может пойти на пользу людям нашего времени. Мы, крестьяне, слишком человеколюбивы, а с этим далеко не уедешь. Нам надо научиться извлекать уроки из того, что происходит.

— А между тем те, кто посадил сахарную свеклу, тоже не очень-то довольны, — заметила Мария.

— Охотно верю! Ведь доход-то не остается у них в кармане. Но сам по себе он очень значителен — спроси промышленников!

— Разве это справедливо?

— Конечно, а кому же может итти доход, как не им? Ведь сила-то у них!

Марии весь этот разговор не нравился, но она заметила:

— Я только одного не понимаю, какое все это имеет отношение к грундтвигианской церкви? Не собираешься ли ты оборудовать в ней сахарный завод?

— Не совсем так. Просто у меня мысль вдруг стала работать в этом направлении — наверно, потому, что наш брат не терпит ничего бесполезного, никакого беспорядка... Меня злит, что я никак не найду для нее применения, а ведь на что-нибудь она безусловно может пригодиться. Сказано же в писании: «В доме отца моего много покоев...» Я думал еще и о другом. Ведь чего-чего только в голову не приходит, когда человеку отрезаны все нормальные пути. Видишь ли, нас считают передовыми в сельском хозяйстве, но на свете есть немало мест, где мы показались бы отсталыми. В Канаде, например, имеются не только страусовые фермы, но и лисьи питомники — там выращивают чернобурых лисиц. Случается, что канадский фермер кладет в карман пять тысяч фунтов стерлингов за парочку таких лисиц, разумеется племенных. А это, мать моя, «и больше, ни меньше, как девяносто тысяч крон, — мечтательно добавил он.

Мария окинула его испытующим взглядом: неужто он опять предался своим безудержным мечтаниям?

— Что ж, а мы здесь выращиваем жеребят, — сказала она, впрочем очень неуверенным тоном, который Йенс пропустил мимо ушей, так как был погружен в собственные мысли.

— Наше сельское хозяйство должно изыскать новые пути, — задумчиво произнес он, — наша земля зря занимает место на карте Европы, она не дает дохода. Если бы мы хоть были землепашцами, как бельгийцы или голландцы, — но мы скотоводы, а скот и земля в нашей стране не имеют собственно прямого отношения друг к другу. Но раз так, то почему бы и не отказаться от нерентабельных затей/ Ни свиньи, ни коровы, ни даже куры нашего хуторского хозяйства не нуждаются в этих полутораста тоннах земли.

— В таком случае мы можем просто перебраться в столицу, — торопливо вставила Мария. В ее голосе прозвучала легкая обида за такое пренебрежительное отношение к ее родному хутору.

— Да, собственно могли бы, но только я предпочитаю прожить свою жизнь на хуторе, а не в городе. Из нас двоих, если приглядеться, ты дегенеративнее меня, — пошутил он и засмеялся.

Мария покраснела.

— Надеюсь, что я все-таки не идиотка, — серьезно возразила она.

Йенс Воруп тотчас же почувствовал, что перегнул палку, в нем шевельнулось раскаяние.

— Ты хорошая и здоровая маленькая женщина, Мария, — сказал он и пересел поближе к ней на диван. — Никогда мне не хотелось, чтобы ты была хоть немножко другой, чем ты есть. А вот чтобы обстоятельства немного изменились, я бы ничего не имел против: очень уж тяжко делать все, что в твоих силах, и тем не менее чувствовать себя беспомощным.

— И все-таки тебе не следует противопоставлять себя правительству, слышишь? — Она ласково погладила его по волосам.

Несколько минут лицо Йенса Ворупа оставалось мрачным; он молчал, точно считая, что и так уж много слов потрачено даром. Но, наконец, сказал:

— Я не могу молча мириться с теми притеснениями, которые чинят нашему сословию, тогда как у других сословий развязаны руки. Не могу!

— Не станешь же ты утверждать, что, ну, к примеру, рабочие извлекают пользу из нынешнего положения?

— Рабочих я за сословие не считаю. Они ведь получают свой хлеб от нас. — Йенс Воруп рассердился и снова взялся за работу.

В комнате воцарилось молчание, только позвякивали спицы в руках Марии. Потом она подошла к мужу и положила руку ему на плечо.