Константин Трунин - Лауреаты российских литературных премий

Русская деревня — не только пьяные жители, но и мат-перемат в любое время. Геласимов активно прибегает к ненормативной лексике, превращая повествование в постоянное сквернословие, нисколько не заботясь о глазах читателя. Именно такая культура в деревнях, ничего с этим не поделаешь. Ведь тем советская деревня от российской и отличается, что наполнена тунеядцами. А может и не отличается, имея стопроцентное сходство. Может для Геласимова такое положение дел — личные детские воспоминания. Ясно одно — для подвижных ребят брань и суровые выпады взрослых не являются действительно важными. Со страниц мат не вытравишь, каким бы он не являлся средством выражения. Будем считать, что Геласимов общался с современниками тех лет, и те от него ничего не скрывали, а действительность не приукрашивали.

«Степные боги» не зря отнесены к потоку сознания. Разбей Геласимов повествование на несколько отдельных повестей, тогда текст мог смотреться самобытно, но под единой обложкой всё выглядит просто дико. Будни мальчика прерываются дневниковыми записями японца, желающим сохранить сведения о своей семье. Именно дневник ломает восприятие книги, становясь инородной частью. Геласимов зачем-то рассказывает читателю о быте японцев, их традициях и истории, будто кто-то другой взялся помочь автору, настолько стиль становится лаконичным и последовательным, отходя от бранной речи к высокому слогу. Напиши Геласимов так всю книгу — ему бы не было цены. Однако, такого не случилось. Геласимов писал по воле вдохновения, не возвращаясь назад. Как после такого подхода относиться к расхлябанным русским, проигрывающим перед образами морально идеальных японцев?

Геласимов-писатель становится Геласимовым-писакой каждый раз, стоит ему вернуться в реалии русской деревни. Казалось бы, писака — слово оскорбительное, но в случае Геласимова оно приобретает собственное значение, исконно русское. Откуда столько сбивчивости при возвращении на родную землю? Творческие метания или неопределённость тому могут быть виной. Не получается у Геласимова выстроить ровное повествование, когда дело касается жителей Разгуляевки. Совершенства не существует. Однако, дневник японца говорит об обратном. Вот и возникают перед читателем образы охотников, идущих по стопам за сэнсэем, засевшим в голове одного из них.

Малую форму Геласимов не смог в должном объёме снабдить логической выдержкой. Будто сошлись в Сибири в вечной борьбе казаки и японцы за право обладать читинским золотом. Порубленный на куски сумбур, пошлый антураж и похабные частушки.

Время советское — бремя тяжёлое. С какой стороны к нему не подходи, найдёшь положительные и отрицательные черты. Всё зависит от мировосприятия. Эдуарду Кочергину мир не виделся в светлых оттенках. Он — отобранный у родителей, помещённый в детприёмник, не знающий ни слова по-русски — оказался презираем и тянулся обратно к маме, сталкиваясь с необходимостью выживать. Был он тогда юным, на дворе стоял 1939 год, Европа погружалась в хаос Второй Мировой войны. Впереди страшные годы упадка. Никакого подъёма в мыслях, сугубо мрачное небо над головой и множество обозлённых людей. Такого могло и не быть, но автор описывает самого себя, прошедшего через испытания, дабы наконец-то ощутить тепло взгляда потерянной некогда матери. Он совершенно забудет польский язык, взращенных при таких обстоятельствах, в которых ему пришлось научиться многому, законопослушному гражданину совершенно бесполезному.

Читатель скажет: Кочергин нагнетает обстановку. Откуда такой пессимизм? А ведь совсем недалеко отстоит 1937 год, ознаменованный расстрельными полигонами. Ратовавших за социализм, борцов первой и последующих волн бросали в застенки и убивали, дабы они не мешали процветанию диктаторского режима. В подобной обстановке не могло существовать народного подъёма, если только не шли на передовую кроты, вышедшие из темноты и пошедшие отстаивать право сей темноты на существование. Но люди жили и боролись, сохраняя прежде страну, какое бы будущее ей не грозило. Это было лучше, нежели оказаться растоптанным немецким сапогом. Причём сапогом такого же социалистически настроенного народа, только с приставкой «национал-” вместо суффикса “-демократ». Они были движимы диктаторским режимом другого порядка, такие же озлобленные на капиталистический мир, поставивший их на положение пребывающих у ведра с человеческими испражнениями.

До всего этого юному Эдуарду не было дела. Ему полагалось выживать. С весны до осени он бродил на свободе. Зимой залегал в детприёмник очередного города на пути. Он вёл собственную борьбу, ведшую не к воплощению идеалов и не к защите чуждых ему интересов, а к теплу материнского взгляда. Жизнь ничего не стоила, если он не преодолеет отделяющего от цели пространства. Ведь мальчик обязан претерпевать неприятности, пускай и действуя не так, как от него ожидают. Обязанностей ни перед кем он не чувствовал. Да и как почувствуешь, если взрослые люди проявляли к нему интерес с единственным желанием, явно интересуясь не способностями мальца. Их манила пятая по счёту точка его организма. Вновь и вновь заставлявшая Эдурда опережать события и бежать дальше, бросая всех, с кем он подвязался дружить. Требовалось иметь голову на плечах, а не доверие к протягивающим руку помощи, затаившим мысли до ближайшего тёмного угла.

И опять читатель скажет: не прав и тот, кто говорит в поддержку слов Кочергина. Что же, чем таким людям не указать на Юрия Бондарева? Да, сперва батальоны просили огня, потом раздавались последние залпы, начиналась жизнь юных командиров, резко обрываясь советской поствоенной действительностью, раскрытой в том числе и в романе «Тишина». Схожее мрачное небо на головой, дополняемое вязким ощущением привкуса парши во рту от слизанного кожного гноя. За стремлением видеть образцовых советских граждан, видишь усталых и замученных людей, влачащих существование из-за необходимости дожить положенный срок до конца.

Рассказанное автором на эмоциях передаётся читателю, обязательно должного ответить ему взаимностью. Не так важно, каким всё было на самом деле тогда, как сильно былое оказалось приукрашено. Это личная история Эдуарда Кочергина. Он рассказал, как ему показалось важнее.

Русская сказка про кашу из топора вдохновила Дмитрия Быкова на создание ещё одного литературного произведения. Секрет сего блюда прост — автор использовал своё перо, дополняя остальное за счёт чужих ингредиентов. Как же установить, что именно было заимствовано для текста о советских масонах, а что стало измышлениями самого Быкова? Потребуется проводить исследование. Может кому-нибудь будет совершенно нечем заняться, поэтому он оным озадачится. Остальной же читатель увидит ряд знакомых ему историй, пересказанных на новый лад, чего ему вполне окажется достаточно для вывода о компилятивном наполнении произведения.