Тодд Роуз - Долой среднее! [Новый манифест индивидуальности]

Для эпохи усредненности, которая началась в 40-х годах XIX века с появлением социальной физики Кетле и продолжается до сих пор, характерна вера в две идеи, неосознанно разделяющие практически все общество: «средний человек» Кетле и типизация Гальтона. Вслед за Кетле мы все уверовали в то, что среднее арифметическое — надежный показатель нормы, особенно когда речь идет о физическом и психическом здоровье, личности и экономическом статусе. Кроме того, мы поддержали мысль о том, что талант человека можно оценить с помощью категории, занимаемой им на узкой шкале достижений. Эти две теории сформировали нынешнюю систему образования, легли в основу практики найма, а также многих систем оценки эффективности персонала.

И все же, несмотря на то что влияние Кетле на наше мнение об отдельном человеке и по сей день живо в общественных институтах, наследие Гальтона сказывается на нашей жизни гораздо сильнее. Все мы чувствуем потребность подняться над средним уровнем как можно выше. Б о льшую часть времени мы даже не задумываемся над тем, в чем так упорно стремимся превзойти среднего человека, поскольку знаем, зачем нам это нужно. В эпоху усредненности успеха можно добиться только в том случае, если окружающие не будут воспринимать вас как посредственность или — и того хуже! — как полное ничтожество.

К началу XX века большинство ученых-обществоведов и политиков принимали решения, касающиеся людей, ориентируясь на средний показатель [73]. И дело было не только во внедрении новых статистических методов, все происходящее свидетельствовало о глобальном изменении взглядов на взаимосвязь человека и общества. Разделение на типы и классы строится на сравнении конкретного человека со средним показателем группы. И Кетле, и Гальтон ясно и недвусмысленно заявляли, что любого индивидуума можно понять, только сравнив с группой, следовательно, с точки зрения новой науки об обществе отдельный человек, личность, практически ничего не значил.

«Говоря о человеке, мы должны понимать, что речь идет не о конкретном лице. Прежде всего следует ориентироваться на общую картину, которая вырисовывается после оценки некой совокупности людей, — писал Кетле в 1835 году. — Исключив из анализа элемент индивидуальности, мы устраним всякий фактор случайности» [74]. То же самое провозглашал первый номер научного журнала Biometrika, основанного Гальтоном в 1901 году: «Практически невозможно изучать и типировать жизнь, не заметив, сколь малую роль играет при этом отдельный организм» [75]. Поначалу может показаться, что между утверждениями «человек относится к девяностой процентили» или «он интроверт» нет ничего общего, однако в обоих случаях мы сравниваем человека с каким-то средним показателем. И первый, и второй подход просто отражает разные толкования одного и того же принципа, но в итоге мы делаем то же самое умозаключение: отдельный человек ничего не значит.

Когда общество познакомилось с понятием среднего, многие образованные викторианцы восприняли этот странный подход с настороженностью. Они даже предупреждали, прямо-таки пророчески, что игнорировать индивидуальность рискованно. В эссе 1864 года известный британский поэт Уильям Сайплс, признавая бесспорную победу нового поколения ученых и бюрократов, вооруженных идеей усреднения, в конце метко и пренебрежительно называет их середнячками. Это точное и показательное прозвище, поэтому я сам зову так всех — ученых, учителей, менеджеров, — кто использует средние показатели для понимания отдельных индивидуумов.

В своем эссе Сайплс с тревогой рассуждает о том, какое будущее ждет нас, если середняки одолеют всех несогласных: «Середняки приводят статистику убийств, самоубийств и даже (к несчастью!) браков в доказательство того, что все события такого рода шаблонны и похожи друг на друга… Следует смотреть не на людей, а на человека… Все наши страдания или победы укладываются в доли процента; судьба перестает быть предопределением свыше и превращается в показатель, характерный для нашей статистической группы… Несомненно, мы должны воспротивиться современной одержимости арифметикой, ибо если она поглотит нас, то станет для человечества угрозой худшей и более страшной, нежели все пережитое доселе, — не будет больше судьбы, останется лишь рок, запечатленный в цифрах после запятой и карающий не нас самих, а каких-то мифических усредненных людей» [76].

Растущее влияние середняков беспокоило не только поэтов. Врачи тоже были категорически против использования усредненных значений по отношению к пациентам. «Вы можете сказать больному, что в восьмидесяти случаях из ста эта болезнь излечима… но его это едва ли успокоит. Он хочет знать точно, входит ли он в число тех, кого можно вылечить [77], — писал еще в XIX веке французский врач Клод Бернар, которого считают отцом экспериментальной медицины. — Так называемый закон больших чисел, который, по словам известного математика, всегда верен в целом и неверен в частностях, не имеет никакого отношения к лечению людей» [78].

Однако общество осталось глухо к подобным протестам, и сегодня мы невольно сравниваем каждого, в том числе и себя, со средним показателем. Если средства массовой информации то и дело сообщают, сколько друзей у среднего человека (в США — 8,6), скольких любовниц или любовников он целует за жизнь (женщины — 15, мужчины — 16) или сколько раз в месяц обычная супружеская пара ругается из-за денег (в США — 3), мало кто не будет автоматически сравнивать эти цифры с собственной жизнью. Если вы целовались больше положенного, то начинаете гордиться собой, а если меньше — можете испытывать досаду или стыд [79].

Разделение на типы и категории сегодня настолько естественно, что мы перестали осознавать: любое деление людей на классы уничтожает индивидуальность человека. За полтора столетия, прошедших со времени обнародования теории Кетле, все мы, как и боялись поэты и врачи XIX века, стали середняками.

После того как я бросил школу, какое-то время я работал на крупном металлопрокатном заводе в Клирфилде. Так я познакомился с миром наемного труда. В первый же день мне выдали небольшую карточку, на которой подробно описывался весь процесс работы, вплоть до оптимальных движений рук и ног. Я должен был брать алюминиевую заготовку из штабеля и относить ее к пышущему жаром прессу. Я прогонял заготовку через машину, и на выходе получался пруток L- или S-образной формы: это было все равно что играть с детской машинкой для пластилина. Я клал готовый брусок на палету и жал на кнопку, чтобы зафиксировать еще одну единицу. (Часть моего заработка зависела от того, сколько единиц я успевал сделать.) Потом я мчался обратно к штабелю заготовок, и все начиналось сначала.