В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

- Ничего не понимаю в мире. Матери рыдают о возлюбленных детях своих, но какой-то страх гонит их, и с рыданиями они бросают их. Младенец спас мать, еще лежа в чреве ее, когда она бежала за поездом; но вот она родила - и своего избавителя от смерти предает смерти. Не понимаю. Я старик; ничего не понимаю. Но я чувствую, что нет Бога в мире, и я отрекаюсь от мира.

Тут поспевает и слово Никанора: "Мы, ученые аскеты, - выразители мирового пессимизма"... "Не верю: помози, Боже, моему неверию"*.

______________________

* Поразительны слова и тон этих слов: "Вся сила страдания, какая только дана монаху от природы, кидается на один центр - на него самого и приливом болезни к одному жизненному пункту поражает его жестоко, иногда прямо насмерть. Это и есть монашеское самоболение . И блажен тот из черной братии, кто силен, кто приобрел от юности навык, кого Бог не оставил благодетельным даром духовного искусства , а ангел-хранитель неотступностью своих внушений указывает опереться на Бога и Церковь, опереться даже без веры и надежды на стену церковную . Я употребляю слова выболенные, да! Я знал монаха, который от боли души не спал четырнадцать дней и ночей. Это чудо, но верно... Я знал монаха, превосходнейшего человека, который, страдая собственно болями ума, выразился так: "Правда, становится подчас понятен Иван Иванович Лобовиков" (самоубийца-профессор). Иначе сказать, понятна логика самоубийства. Да, понятна. И мучится монах в душе прирожденными ей усилиями помирить злую необходимость, явно царящую везде и над всем, от беспредельности звездных миров и до ничтожной песчинки человека , с царством благой свободы, которую человек волей-неволей силится перенести из центра своего духа на престол вечности, для которой царствующий всюду злой рок служит только послушным орудием и покорным подношением? А христианский мыслитель, вроде ученого монаха , перед неприступностью этих вопросов или падает в изнеможении и, разорвав ярмо веры, закусив удила, неистово бежит к гибели, как бы гонимый роком , или, переживая страшные, неведомые другим, томления духа, верный завету крещения и символу спасающей веры, верный иноческому обету и священнической присяге, с душой, иногда прискорбной даже до смерти, припадая лицом и духом долу , молится евангелическою, символическою, общечеловеческою молитвою: верую, Господи, помози моему неверию - и, поддерживаемый Божиею благодатью, хотя и малу имать силу, соблюдает слово Христово и не отвергает имени Христова (NB. До чего, до каких бездн, краев доходит дело!) и пребывает верен возложенной на него борьбе даже до смерти. Вот что я называю мировой скорбью нашей эпохи и вот почему называю ученых (сознательных) монахов первыми носителями этой мировой скорби" (напечатано впервые в "Русском Обозрении" 1896 г., кн. 1-3; г. Мирянин цитирует это место в № 26 "Русского Труда"). Здесь, кажется, слова утешения и оговорок - слабы, и центр, громада "я", укор сердца падает в вопль: " Не... не... не... " (отрицания). Еп. Никанор называет это "мировым пессимизмом" и едва ли искусно его приписывает, в Записках , служебному пассивному положению; я же думаю, что тут мировой нигилизм , отчаяние любящего сердца , которое взялось и не смогло " возненавидеть мир "; да притом любящего "в корнях" и возненавидевшего "в корнях" же. Да, это довольно "корневое" дело, где-то в "туманностях небесных", из которых "образуются миры". Но, в общем, отрывок читать страшно и едва ли "душеспасительно". Так вот к каким "пессимистам" попал мир в руки. Ну и что, если бы им дать власть исполнения, силу лететь ? Ведь уж тут и Григорий VII, и Иннокентий III, и "вся, еже с ними" предначертано; и "только бы лететь, да забор высок"; натолкнулся на какого-то "чиновничка" духовного ведомства и упал! "Двенадцать ночей после того не спал". В. Р-в.

______________________

Какой вопль! Да чему же и веровать? Мировая горечь. Мировое отчаяние: ибо когда уже мать, рыдая от жалости, умерщвляет младенца, то... то уместен вопрос Кириллова ("Бесы" Достоевского):

"Мне кажется, самые законы нашей планеты - ложь , и земля наша - ложь, и весь мир - дьяволов водевиль ".

По философии я - минус -.

По богословию - изнанка Божества.

Короче, - я ничто, я - жизни отрицанье...

Так определяет себя cатана в "Дон Жуане" гр. Алексея Толстого. Конечно, это не богослов определил, но и богослов и философ поддержат поэта в этом определении потусветной черной трансцендентности. Не было предложено схватить поэта и ввергнуть в темницу за ересь, хотя, вероятно, множество духовных читали и это стихотворение автора "Иоанна Дамаскина". Да и Филарет, когда прочел стихотворение Пушкина:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь - зачем ты мне дана?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал...

когда он прочел это, то ответил:

Не напрасно, не случайно

Жизнь - от Бога мне дана...

Мы носим крест, не замечая его и думая о нем только одну секунду, когда одеваем на шею шнурок. Можно ли это предположить о Филарете, относительно всего подвига его жизни? Увы, да! Ведь этот его монашеский обет и подвиг и состоял в отрицании, что человеку жизнь даруется Богом и человек, когда он рождает, есть только орудие Промыслителя в этом даровании жизни. И вот вопль более позднего аскета: "Не верю... Боже, помози моему неверию". Чему ты не веришь, несчастный? Ты высказал: "Рыдания душат меня, и, одинокий, я не могу выплакать горя на плече матери"... В тех же Записках , несколько выше, он намекает на унижение сана, на оскорбления, почти служебные, и мы задаем вопрос: "Не можешь выплакать на плече* матери; мы верим тебе, праведник и страдалец; но, поставляя на место твое другого, - спросим о нем, как, впрочем, могли бы спросить и у тебя: а можешь ли ты об этом служебном огорчении... посплетничать и позлословить с товарищем по сану?" О, конечно! Разорваны узы кровей , но уз товарищества и содружества не разорвано. Теперь от этого почти анекдота я восхожу выше, почти до вершины сознания, и открываю родник и "мирового пессимизма", и "Боже, помози моему неверию". Ведь правдолюбец Никанор чувствовал, что именно по нравственной и религиозной связи родная матушка, какая-нибудь старая на селе дьячиха, но, кто знает, может быть, с гениальным для женщины, для матери сердцем ближе ему всех пресветлых митр, блистающих каменьями, и шелковых великолепных мантий, религиозно ближе, трансцендентно ближе. И он - отрекся от этой близости , отвернулся, отряс от ног своих... что? - святыню! Отсюда: "Не верю; Боже, помози моему неверию!" Филарет чистосердечно взволновался стихом Пушкина; о, конечно, он был чистосердечен и в ответе: "Как, чтобы чрево матери, меня выносившее, было не бого-устроено?!" И он отвечает: