В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

У ворот, куда проводил ее Шатов, она прибавила уж ему одному:

- Насмешили вы меня на всю жизнь; денег с вас не возьму; во сне рассмеюсь. Смешнее, как вы в эту ночь, ничего не видывала.

Она ушла совершенно довольная. По виду Шатова и по разговору ей казалось ясно как день, что этот человек "в отцы собирается и тряпка последней руки". Она нарочно забежала, хотя прямее и ближе было пройти к другой пациентке, чтобы сообщить об этом Виргинскому".

Читатель да простит нас за длинную цитату. Мы все рассуждали (о браке и его духе ), но ведь нужен же и матерьял, к которому конкретно мы могли бы относить свои рассуждения. Мы от себя высказали, что рождение и все около рождения - религиозно; и теперь приводим иллюстрацию, что оно - воскрешает, и даже воскрешает из такой пустынности отрицания, как наш нигилизм. Нигилисты - все юноши, т. е. еще не рождавшие; нигилизм - весь вне семьи и без семьи. И где начинается семья, кончается нигилизм. Территория - найдена; ex-территориальности, вне-мирности - нет. Никто не замечает, что в сущности сухой и холодный европейский либерализм, как и европейский гностицизм ("наука"), суть явления холостого быта, холостой религии, и есть второй конец той линии, но именно той же самой , первый конец которой есть знойно-дышащий аскетизм. Возьмите папство без Бога (откровенное) - и вы получите картину "умной" и "политической" Европы.

"Marie, она велела тебе погодить спать некоторое время, хотя это, я вижу, ужасно трудно, - робко начал Шатов. - Я тут у окна посижу и постерегу тебя, а?

И он уселся у окна сзади дивана, так что ей. никак нельзя было его видеть. Но не прошло и минуты, она подозвала его и брезгливо попросила поправить подушку. Он стал оправлять. Она сердито смотрела в стену.

- Не так, ох, не так... Что за руки. Шатов поправил еще раз.

- Нагнитесь ко мне, - вдруг тихо проговорила она, как можно стараясь не глядеть на него.

Он вздрогнул, но нагнулся.

- Еще... не так... ближе, - и вдруг левая рука ее стремительно обхватила его за шею, и на лбу своем он почувствовал крепкий, влажный ее поцелуй.

- Marie!

Губы ее дрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:

- Николай Ставрогин подлец! (NB: имя человека, от которого она родила). И бессильно, как подрезанная, упала лицом в подушку, истерически зарыдав и крепко сжимая в своей руке руку Шатова.

С этой минуты она уже не отпускала его более от себя, она потребовала, чтобы он сел у ее изголовья. Говорить она могла мало, но все смотрела на него и улыбалась ему как блаженная. Она вдруг точно обратилась в какую-то дурочку. Все как будто переродилось. Шатов то плакал, как маленький мальчик, то говорил Бог знает что, дико, чадно, вдохновенно; целовал у ней руки; она слушала с упоением, может быть и не понимая, но ласково перебирала ослабевшею рукой его волосы, приглаживала их, любовалась ими. Он говорил ей о Кириллове, о том, как теперь они начнут жить "вновь и навсегда", о существовании Бога, о том, что все хороши (NB: идея, мелькающая у Кириллова)... В восторге опять вынули ребеночка посмотреть.

- Marie! - вскричал он, держа на руках ребенка, - кончено с старым бредом, с позором и мертвечиной"... ("Бесы", изд. 82 г., стр. 528-531).

Мы кончили прекрасный отрывок из "Бесов" Достоевского восклицанием вчерашнего нигилиста и сегодня уже верующего: "кончено с старым бредом , с позором и мертвечиной! ". И привели всю сцену, все его слова и чувства, закончившиеся этим восклицанием. До чего все это всемирно, и как мало исключителен случай, рисуемый Д-ким, это я припоминаю из инстинктивного движения в своей жизни: в 93-м году, постоянный до тех пор провинциал, я переехал в Петербург. Ранняя весна. Николаевский вокзал. Мы, русские, все мечтатели, и вот я ехал в Петербург с мучительною мечтой, что тут - чиновники и нигилисты, с которыми "я буду бороться", и мне хотелось чем-нибудь сейчас же выразить свое неуважение к ним; прямо - неуважение к столице Российской Империи. Мечтая, мы бываем как мальчики; и вот я взял пятимесячную дочку на руки и понес, а затем и стал носить по зале I класса, перед носом "кушающей" публики; и твердо помню свой внутренний и радостный и негодующий голос: "Я вас научу"... чему, я и не формулировал: но борьба с нигилизмом мне представлялась через ребенка и на почве отцовства. Читатель посмеется анекдоту, но он верен, а для меня он - доказательство.

Итак, вот всемирная территориальность, на которую... никогда, никогда, не зачеркнув как "позор и мертвечину" все прошлое свое, не опустится римский первосвященник. Тут-мать матерей, т.е. в пункте, около которого копошилась Виргинская; а он - без матерен, не плоден, и это есть не случайность и временное, но самый центр в нем, от которого он не может отречься, не перейдя из "я" в "не-я", даже "анти-я". Две религии. Будем испытывать. Рим (католический) покорил королей; цивилизовал мир. Перед нами папа и сонм его кардиналов, епископов. Друга Рафаэля и Микель-Анджело, зиждителя славного Собора св. Петра, наполнившего музеи Ватикана сокровищами искусства, предметами красоты, прелести и любования, конечно, нельзя назвать человеком, который пил бы одно горькое и всегда отказывался, принципиально и абсолютно, от сладкого. "Вишу на кресте"... нет, этого не скажет о себе папа. Лев XIII, в латинском стихотворении, описал скромное и милое занятие домашнею фотографиею, которым в часы отдыха, и во всяком случае не службы, он забавляется. Забава, отдых, удовольствие не исключены папством и обетом монашества. Он называется "pontifex", и имя "первосвященника" к нему действительно идет. Идеей восстановить теократию под владычеством первосвященников полно папства, и ссылки на Илия, Самуила - не редки в устах римского владыки. Известно, что первосвященник Илий имел двух сынов и Самуил имел мать, о которой я читаю, - в сонме епископов и перед лицом папы, - следующую трогающую меня страницу из "Первой книги Царств", гл. 2:

"И молилась Анна и говорила: "возрадовалось сердце мое в Господе; вознесся рог мой в Боге моем; широко разверзлись уста мои на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоем. Нет столь святого, как Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш. Не умножайте речей надменных; дерзкие слова да не исходят из уст ваших; ибо Господь есть Бог видения, и дела у Него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные препоясываются силою. Сытые работают из хлеба, а голодные отдыхают; даже бесплодные рождают семь раз, а многочадная изнемогает ".

Прочитав эту страницу и закрыв книгу, я обращаюся к первосвященнику Нового Завета и говорю ему: "Все радости мира вкусил ты. Но не вкусил одной и чистейшей - радости семьянина. Войди же в мир, тобою управляемый, через эту особенную и особенно крепкую и глубокую радость. Вот дева, пра-пра-правнучка Евы, как ты сам пра-пра-правнук Адама. Исполни заповедь размножения, данную еще в раю, до грехопадения: Закон Божий, данный всей твари и составляющий в собственной твоей церкви одно из семи священных таинств. Сегодня, вместо обычной прогулки по ложам Рафаэля, записанным библейскими сюжетами, войди сам как бы сюжетом в эту же Библию - зачни младенца, помолясь Богу, как молилась эта же Анна, Самуилова мать":