А Гольденвейзер - В защиту права (Статьи и речи)

"Конечно, - читаем мы в "Записках", - остроги и система насильных работ не исправляют преступника; они только его наказывают и обеспечивают общество от дальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивает только ненависть, жажду запрещенных наслаждений и страшное легкомыслие... Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная".

Эти строки мог бы написать и Толстой. О новой тогда системе одиночного заключения рассказчик из "Мертвого дома" говорит:

"Я твердо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет ее и потом иссохшую мумию представляет, как образец исправления и раскаяния... Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, превращается в зверя".

Это как будто писал не тот человек, который, укоряя русских присяжных в склонности к оправдательным приговорам, поучал их тому, что "острогом и каторгой вы, может быть, половину спасли бы".

Достоевский-художник ,так же правдив, как Толстой, и многие страницы "Записок из мертвого дома" могли бы занять место и в Толстовском "Воскресении". Припомним, например, следующий отрывок, в котором Достоевский так далек от публицистики своего "Дневника писателя" и так близок к идеям Толстого:

{86} "Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был унижен, хоть инстинктивно, хоть бессознательно, а всё-таки требует уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место пред начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так как он, действительно, человек, то следственно и надо с ним обращаться по-человечески. Боже мой! Да, человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнел образ Божий. С этими-то несчастными надо обращаться наиболее по-человечески".

И тут мы далеки от опасения, будто гуманный приговор присяжных может вызвать "цинизм" в душе обвиняемого. И дальше:

"Сколько в этих стенах было погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром. Ведь надо уж всё сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего.

Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно".

От внимательного взора Достоевского не ускользнула и та сторона наказания, которую с такой силой изображает Толстой, - его воздействие на душу тюремщиков и других исполнителей уголовных приговоров. В "Записках из мертвого дома" мы читаем:

"Кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ Божий, тот уже поневоле невластен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, {87} наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя... Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него невозможен. К тому же, пример, возможность такого своеволия действуют и на всё общество заразительно: такая власть соблазнительна".

Это говорится о праве налагать телесное наказание, но может быть отнесено ко всякой форме уголовной расправы.

Так Достоевский во всём "хорошем, настоящем, что он писал", - во всём, что он писал, внимая правдивому голосу своего художественного гения, - дает почти столь же отрицательную оценку наказания, какую мы находим у Толстого.

Как примирить отношение к проблеме наказания Достоевского-художника и Достоевского-мыслителя? Мне кажется, что ключ к разрешению этого вопроса дают некоторые замечания, которые мы находим в "Дневнике писателя" за 1876 год.

В "Дневнике" за октябрь этого года Достоевский описывает "простое, но мудреное дело" Екатерины Корниловой. Эта женщина "выбросила из окошка, из четвертого этажа, свою маленькую падчерицу, шести лет", причем "ребенок каким-то чудом остался цел и здоров". Как выяснилось на суде, двадцатилетняя крестьянка Корнилова была замужем за вдовцом. По ее показаниям, муж часто ссорился с ней, не пускал ее в гости к родным, попрекал своей покойной женой "и тем, что при той хозяйство велось лучше". В конце концов, он "довел ее до того, что она перестала любить его и чтобы отомстить {88} ему, вздумала выкинуть его дочь от той прежней жены... за окошко, что и исполнила". Затем, она "поглядев вниз на слетевшего ребенка... затворила окошко, оделась, заперла комнату и отправилась в участок - доложить о случившемся".

Суд, по словам Достоевского, "взглянул на дело просто": признал Корнилову виновной и приговорил к каторжным работам на два года восемь месяцев. Однако, Достоевский считает это дело совсем не простым и называет его "фантастическим". Он критикует медицинскую экспертизу, признавшую, что Корнилова действовала "сознательно", и приходит к выводу, что в данном деле "был наизаконнейший повод оправдать подсудимую, а именно, ее беременность": в этом состоянии психика женщины иногда подчиняется странным влияниям и впечатлениям и она не может считаться ответственной за свои поступки. Затем Достоевский яркими красками рисует психическое состояние, какое будет у подсудимой и у ее нелюбимого мужа после обвинительного приговора, и противополагает этой картине примирение между супругами, которое наступило бы в случае ее оправдания.

"Наших присяжных, - вспоминает по поводу этого дела Достоевский, обвиняли до сих пор, и даже нередко, за иные, действительно уже фантастические, оправдания подсудимых... Мы понимали, что можно жалеть преступника, но нельзя же зло называть добром в таком важном и великом деле, как суд... В суде первое дело, первый принцип дела состоит в том, чтобы зло было определено... и названо злом всенародно. А там, потом, смягчение участи преступника, забота об исправлении его и т. д., и т. д., - это уже совсем другие вопросы, весьма глубокие, огромные, но совершенно различные от дела судебного, а относящиеся совсем к другим отделам жизни общества".

{89} Тут мысль Достоевского совершенно ясна и недвусмысленна. Великое дело суда - в том, чтобы всенародно изобличить и заклеймить зло. Присяжные не смеют оправдывать сознавшихся преступников, потому что "нельзя же зло назвать добрым": это "возмущает нравственное чувство". Задача суда этим кончается, но интерес общества к преступнику не должен кончиться в тот момент, когда суд произносит свой приговор. Начиная с этого момента вступают в исполнение своих обязанностей "другие отделы жизни общества", которые должны заботиться о смягчении участи подсудимого и об его исправлении.