Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3

Никогда из памяти не уйдут слова Крымова:

«Подлинная оригинальность появляется лишь тогда, когда художник о ней не думает, а правдиво передает свой восторг от виденного в природе. И этот восторг тогда воспринимает сердцем зритель!»

Вот и сейчас, когда я пишу с натуры и встают передо мною очередные трудности, мне порою кажется, что рядом со мною стоит мой учитель Николай Петрович Крымов, научивший меня, как, впрочем, и многих моих сверстников, видеть и любить русский пейзаж.

Незабываемы крымовские советы.

Не торопясь, одну за другой, он разбирал мои работы. Говорил резко, нелицеприятно.

Язык его был своеобразен:

«Хороша ли картина? У нас бытуют разные и ничего не говорящие, пустяковые определения достоинств и недостатков произведения.

Лунная ночь.

Говорят: вкусно, интересно, мягко, свежо, любопытно, жестко, сухо и так далее.

Все это чепуха!

Должно быть правда и верно. Если правдиво, то верно. Если верно, то правдиво.

Есть горе-мудрецы, которые толком веретена в руках держать не умеют — так он называл кисть живописца, — а требуют: подавай им синтез.

Что это за синтез, мы насмотрелись еще в двадцатых годах у модернистов.

И с этим надо биться!»

Крымов был остроумен, порою желчен до сарказма.

Часто он повторял:

«Если у вас еще мало мастерства, то берите небольшие холсты, если у вас сахарного песка в запасе всего одна ложка, то положите ее в полстакана воды. Будет сладко! А не сыпьте ее в целую бочку воды!..»

Как это надо помнить сегодня!

Однажды я пришел из Третьяковки к Крымову. Он спросил:

— Левитановский «Мостик» видел?

— Видел, — говорю.

— Ну и что?

— А слыхал, как под мостком лягушки квакают? Каково?

И ведь, действительно, в любом пейзаже Левитана слышны пение птиц, шелест листвы, дыхание самой земли.

Левитан.

Надо было слышать, что говорил Крымов об этом чудесном живописце.

Николай Петрович очень любил импрессионистов, особенно Сислея, однако считал, что левитановский «Март» выше.

… Василий Николаевич Бакшеев не раз рассказывал мне о встречах с Левитаном.

Один рассказ особенно запомнился.

— Как-то раз, — вспоминал Бакшеев, — мне довелось писать в Плесе вечерний этюд. Темнело. Я уже собрался уходить, когда увидел идущего по тропинке Левитана. Он показался мне усталым и удрученным. Я спросил, что его огорчило.

— Ах, не задался этюд! Писал хороший мотив, а он у меня отбился, не вышел, как мне хотелось.

Тогда я попросил Левитана показать этюд.

Он раскрыл этюдник, и я увидел маленький холстик.

Сиреневыи час.

Это было великолепно!

И я выразил немедгш свой восторг.

— Эх, батенька, — промолвил Левитан, — кабы ты видел, какое диво творилось в тот миг в природе, ты бы сейчас промолчал…

Я не мог не поразиться великой левитановской взыскательности к себе.

Дня меня все эти встречи с нашими корифеями и были той самой школой, которая потом помогала мне всю жизнь. Кажется, что Крымов, Юон, Грабарь будут у меня в памяти всегда живыми в своих суждениях, ибо у них у всех единственными учителями были правда и природа.

«В России природа поет», — любил говорить замечательный русский живописец Алексей Кондратьевич Саврасов.

Столетие с небольшим прошло с тех пор, как в 1871 году в старинном костромском селе Молвитино в благословенный мартовский день, озаренный вешними лучами солнца, под крики грачей родился русский пейзаж «Грачи прилетели».

«С Саврасова появилась лирика в живописи пейзажа и безграничная любовь к своей родной земле… Да, Саврасов создал русский пейзаж», — писал его ученик Левитан.

Столетие…

Срок немалый для истории живописи.

Прошедший век кардинально изменил представление о колорите, о пейзаже.

Полотна импрессионистов разбудили людей, и зрители, будто сняв темные очки, вдруг разглядели голубой, сверкающий всеми цветами спектра мир пленэра — открытого воздуха.

В выставочные залы ворвалась радуга новой красоты, принеся с собою свежесть прошедшей грозы и яркость раскованной палитры.

Великолепны полотна русских мастеров Левитана, Коровина, Аполлинария Васнецова, Нестерова, Рериха, внесших свой неоценимый вклад в развитие мирового искусства пейзажа. Прекрасны холсты наших современников Игоря Грабаря, Юона, Крымова, Сергея Герасимова, Кончаловского, Дейнеки, Юрия Пименова, Нисского, Чуйкова, Ромадина, воспевших в своих замечательных картинах и этюдах родную природу.

Весенний дождь

Тбилиси.

Утро.

Ласковое шафрановое ноябрьское солнце. Жемчужная дымка над городом.

Проспект Руставели. Сиреневая паутина теней на серой замше асфальта. Шорох бронзовых листьев.

Осень.

Сквозь густое кружево платанов рвутся шустрые солнечные блики.

Они взбираются по мощным торсам кариатид, карабкаются по ювелирной вязи мавританских орнаментов, застревают в барочных завитушках, взлетают по гладким бетонным стенам модернистских зданий, прыгают на лакированные спины автомашин…

Тоннель перехода.

Гулкий перестук шагов. Ступени. Праздничная колоннада. Арки. Винтовой нарядный пандус станции воздушной канатной дороги. Выход на площадку.

Откуда-то сверху, из сияющей бездны вдруг вываливается красно-желтый вагончик. Веселые, оживленные пассажиры покидают пеструю ладью.

Зазвенело большое колесо.

Что-то зарокотало, и вмиг… под нами дома, дома, дворы.

Убежала стройная башенка вокзала. Поплыли сизые дымы. Промелькнула серебряная колокольня. Далеко-далеко внизу — гостиница «Иверия», копошатся люди, движутся автомобили.

Это неспешное парение над городом незабываемо. Тбилиси, подобный огромной чаше, будто покрыт эмалью, в которой тонкими линиями обозначены улицы, переулки, проспекты.

Парение, полет…

В эти минуты как-то необычайно ярко начинаешь чувствовать, понимать этот ни с чем не сравнимый город. Ведь мы проплываем рядом, совсем рядом с узорными террасами, черепичными крышами, балконами.

Видим растворенные окна домов. Цветы. Играющих детей. Голубей, кувыркающихся в воздухе рядом с нами. Видим вечную, неумирающую жизнь.

Город раскрывает нам свои теплые ладони. Еще миг, последнее вздрагивание стальной лодки.