Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3

И когда вечер зажигал яркие огни семафоров, отец и сын шли домой.

Отец — плотный, широкоплечий, в черной фуражке и черной толстовке.

Сын — стройный, русоголовый, немного застенчивый, похожий на мать.

Курск встречал их ветром, горьким и теплым. Навстречу чинно шли пары — девушки в белом и парни в пиджаках, лихо наброшенных на плечи. Скрипели калитки. Хлопали ставни. Пахло дымом. На скамейках у ворот судачили старики. В садах пели птицы. Город жил своей жизнью, нераспознанной, таинственной.

Мать накрывала в садике ужин. Лампа на столе мигала и превращала все знакомое в сказочное и новое. И когда дом засыпал, Саша вспоминал дневные встречи и рисовал. Скоро рисунков стало так много, что их заметили старшие. И не за горами будет день, когда плачущая мать проводит пятнадцатилетнего сына «учиться на художника».

В обеденный перерыв в Донбассе.

Шла война. Это был 1914 год…

Прошли годы…

Пляшут фонари, мечутся оранжевые тени на синем снегу. Над Москвой лиловое марево, и оттуда хлещет мокрый мартовский снег. Шумная ватага молодежи шагает сквозь непогоду. Позади прокуренный зал, громкие речи, слова, слова.

Их ждет нетопленое общежитие, пайка хлеба, остывший кипяток. Но им все нипочем.

Вхутемасовцы — народ горячий. Только что окончен диспут «Революция и Рафаэль», и ребята, невзирая на вьюгу и метель, продолжают спор.

Один из них, худой парень без шапки, с гривой рыжих волос, декламирует стихи модного поэта:

Слова тонут в вое ветра, хлопья снега слепят глаза.

— Глупость, — вдруг спокойно говорит плотный парень в красноармейской шинели. В мерцающем свете фонарей его энергичное, открытое лицо бледно.

Из-под русого чуба взгляд острый.

Такого не забудешь.

Губы жестко сомкнуты. Подбородок, будто рубленый, говорит о недюжинном характере.

Александр Дейнека. Студент Вхутемаса. Хороший товарищ.

В общем, он почти как все, но у него в отличие от многих шумливых коллег есть своя линия, свой взгляд на жизнь.

Он хлебнул ее, этой горькой, трудной, чудесной жизни, и готов за нее не только ежеминутно спорить, но и драться насмерть. Будущий мастер никогда не забудет красоту родной земли, опаленную войной, кровь товарищей, с которыми ходил в огонь атак, и никогда не примет этого пустячного столичного нигилизма, всеотрицания, всепоношения…

Тракторист.

Он любит жизнь, а значит, красоту. Ему, знавшему цену труду, дика сама мысль разрушения прекрасного, созданного подвигом великих мастеров прошлого.

Пока он не ввязывается в эти диспуты.

Он молчалив. Он много видит, и в нем зреют пластические образы нового. Пройдет несколько лет, и он ответит всем этим крикунам и покажет им новую красоту. Лаконичную, строгую.

А пока жизнь продолжалась.

Художественный мир Москвы начала двадцатых годов бурлил. Самые невероятные эксперименты сменяли друг друга. В эти дни открылась Первая дискуссионная выставка объединений активного революционного искусства.

Александр Дейнека со своими товарищами Юрием Пименовым и Андреем Гончаровым участвовал на этой выставке под девизом «Группа трех».

Пусть читатель не удивляется: это были годы, когда в ходу были художественные группы, маленькие выставки и большие манифесты.

В одном из залов выставки любопытно оформленная стена. Все пространство от пола до потолка заклеено рукописями.

А рядом стремянка с аншлагом:

«Все, кто хочет познакомиться с моим творчеством, пусть потратят два-три часа и прочтут эти рукописи. В этом поможет стремянка. Художник Никритин».

На этой же стене слева в золотой раме вполне прилично написан мужской портрет.

А под ним второй аншлаг:

«Этот холст написан мной, дабы подтвердить, что я худож-ник-профессионал, обладающий мастерством живописца, от которого я, однако, решительно отказываюсь!»

И та же подпись: «Художник Никритин».

Прошло время…

Ушли в небытие и манифесты, и потуги Никритина, и многое-многое другое, модное, наносное.

Но остались в истории искусства работы Александра Дей-неки — «Футболист», «Портрет девушки», «Две фигуры». Они были написаны на обыкновенном холсте, обыкновенной масляной краской, без аншлагов, но сделаны они были художником необычным, талантливым.

На стройке новых цехов.

Его жесткая, пока угловатая манера запоминалась. В этих первых полотнах угадывался будущий мастер-реалист.

И это было главное!

Стройная, почти хрупкая девушка. Худенькое лицо с нежным, тонким румянцем, милые, чуть раскосые глаза. Русые волосы с непокорной прядью повязаны черным бантом.

Все в ней было так просто, естественно и так неуловимо сложно.

Мы встретились на Кропоткинской улице, на выставке Академии художеств, в чудесном старом особняке с просторными, светлыми залами и каким-то особым ароматом, свойственным домам, которые много лет дружат с художниками, с их картинами, заботами и радостями.

Был канун вернисажа, 21 апреля 1966 года. Я бродил по пустынным залам. Вечерело. Весеннее солнце залило ровным светом анфиладу, озарило теплым рефлексом полотна, скульптуры, зажгло огнем начищенный паркет.

Необъятный мир искусства открылся мне.

В торжественной тишине особенно понятен был разговор картин. Десятки самых разных голосов словно напевали, шептали, а порою кричали.

Этот безмолвный разговор часто доходил до самого сердца, иногда наводил на раздумья, а порою, несмотря на энергию собеседника, оставлял душу холодной_И вдруг я встретил ее.

В большом сумрачном зале я внезапно ощутил чей-то пристальный взгляд и обернулся.

Высокая девушка строго и чуть грустно смотрела на меня. Во всем ее облике, в легком стане, в почти фарфоровой прозрачности лица было что-то неуловимо напоминающее подруг Софьи Перовской. В гордой посадке головы, в задумчивом изломе бровей, в еле заметном румянце.

Даже черный бант в волосах невольно возвращал к давно ушедшим временам.

Но ее спортивная осанка, разлет плеч, непокорно вздернутый нос, чуть тронутые помадой губы, ее руки, сильные и нервные, платье из джерси не оставляли сомнений в том, что это дочь середины XX века.

Юный конструктор.