Андрей Кобяков - Русская Доктрина

Исключительно опасной и аморальной чертой реформизма является практика использования в качестве обоснования (или оправдания неудачи) очередных реформ всевозможных этнопсихологических атрибуций. За редчайшими исключениями, причинами неудачи очередного эксперимента реформаторы объявляют те или иные “имманентные свойства” русского народа. Обычно речь идет о качествах низких и отвратительных: “мы ленивы и нелюбопытны”, “пить надо меньше”, “методичность в работе для русских нехарактерна”, “русский солдат безынициативен”, “тугое пеленание способствует развитию у русских склонности к подчинению тоталитарной власти” и т.д.

Поэтому психологические атрибуции “поведения русских” являются антинаучными и клеветническими.

По этой причине контрреформация, в отличие от реформы (проповедующей изменения ради изменений) и революции (предполагающей простой слом существующего порядка), являлась бы технологией успеха.

Идеал преуспеяния нашего современника может быть описан как смешение социальных статусов. Гражданин “первого сорта” – это, во-первых, бизнесмен, который осуществляет сложные “деловые схемы”, строящиеся не столько на управлении хозяйственными процессами, сколько на связях, имеющих целую систему “крыш” и “прикрытий”. Во-вторых, он обыватель в том буквальном смысле, что он свободный человек, не связанный какими-либо подписками и санкциями (грубо говоря, в любой момент он может сменить гражданство и уехать); но обыватель он тогда, когда это ему выгодно, – когда же это ему невыгодно, он представляется как человек государства (в его кармане имеется удостоверение помощника депутата, а лучше – сотрудника каких-нибудь правительственных органов). В-третьих, опять же когда ему это выгодно, он говорит на адекватном языке с представителями блатного мира: выясняется, что он входит и в систему оргпреступности, и имеет связи среди известных авторитетов уголовного мира. Наконец, в-четвертых, он, как правило, интеллигент, то есть человек с высшим образованием, не чуждый интересов высокой культуры и остро переживающий свою цивилизационную и духовную идентичность.

Критерием существующей противоестественной социальной системы является доллар, он выступает как универсальный эквивалент всех ценностей. Можно даже составить тарифную сетку, в которой описывалась бы конвертация этих ценностей друг в друга: на коммерческой основе “смена гражданства” может оказаться равновеликой принадлежности престижной госслужбе либо научному статусу (например, покупка степени кандидата юридических наук), статусу члена гильдии адвокатов. Можно приводить и более вопиющие примеры конвертации статуса, однако следует отметить, что все статусы одному человеку вряд ли нужны, поэтому бартер и прямая торговля статусами служит обычно для продвижения близких людей и партнеров, поддержки их карьеры и возвышения.

Смешение социальных ролей порождает стиль чужака, который захватывает “не свое” социальное пространство. В этом стиле жизни каждый является всем чем угодно и никто не является собой . Именно на уровне чиновничества высвечивается смысл происходящих процессов смещения и смешения классов. Целью индивидуальных усилий в такую эпоху становится прорыв в привилегированную прослойку, а прорыв этот теснейшим образом связан именно с чиновничеством, его статусом и его полномочиями.

Источник всепроникающей язвы, поразившей наш политический класс, заключается в грандиозной иллюзии вседозволенности и “свободы”, которой живут многие представители русской бюрократии. Сами чиновники в такой общественной атмосфере настраиваются не на сберегающе-упорядочивающую работу – они воспроизводят скорее настрой потребителей. Служба рассматривается ими как потребление, а государство – как объект потребления.

Чиновники в нынешней общественной атмосфере настраиваются не на сберегающе-упорядочивающую работу – они воспроизводят скорее настрой потребителей. Служба рассматривается ими как потребление, а государство – как объект потребления.

Уже отмеченное нами парадоксальное совпадение некоторых принципов современной российской бюрократии с древней еретической доктриной манихейства ни в чем так ярко не проявляется, как в проблеме коррупции. “Просвещенные бюрократы”, одержимые введением в отсталую Россию важных новшеств, оказываются традиционно нечисты на руку. Это напрямую связано с низкой оценкой ими текущего состояния и государственного управления, и свойств управляемой нации, и своих перспектив усидеть на своем месте. Манихеи, оценивая все материальное как грязное, недостойное и чуждое, зачастую считали допустимым обращаться с этой материей с полным презрением и на данном основании пускались в безудержный разврат или демонстрировали поразительную аморальность. Нечто подобное, по сходным мотивам, позволяет себе и российская мессианская бюрократия.

Для представителей бюрократии характерно прекрасное знание слабых сторон системы, верная оценка степени ее неэффективности и поразительное умение извлекать выгоду именно из разрухи. По сути, они являются получателями ренты на беспорядок, а во многих случаях и достаточно эффективными предпринимателями по увеличению этого беспорядка и его “взяткоемкости”. В то же время само по себе “укрепление власти” не только не снимает коррупционных проблем, но и увеличивает их, поскольку параллельно с увеличением власти чиновника увеличивается и ее взяткоемкость, и, напротив, по мере сокращения возможностей того или иного коррупционера растут его таксы и изобретательность по выявлению новых источников дохода.

Для представителей бюрократии характерно прекрасное знание слабых сторон системы и поразительное умение извлекать выгоду именно из разрухи. По сути, они являются получателями ренты на беспорядок , а во многих случаях и достаточно эффективными предпринимателями по увеличению “взяткоемкости” этого беспорядка.

При этом для бюрократического мессианизма в его современной российской стадии характерны напряженные “апокалиптические” ожидания – это ожидание либо очередной реформы, либо революции, либо личной драматической перемены участи. Это формирует психологию временщика, которая принципиально несовместима с эффективным государственным управлением.

Чиновничество всегда было классом, специально воспитуемым государством. Воспитать чиновника очень сложно, воспитать его хорошо – почти невозможно. С этой задачей с огромным трудом справлялись московские цари и петербургские императоры, затем советская партийная власть. Но после крушения советского строя эту задачу вообще оставили в стороне. В чиновники пошли “обыватели”, люди без идеи “службы” в крови, люди, в головы которых не была вложена идея “государственности”; те же из партийного чиновничества, кто перешел в новые системы управления, как правило, сами перестроились на обывательский лад.