Андрей Кобяков - Русская Доктрина

Соответственно значительная часть приватизированной в России собственности характеризуется низким ресурсом легитимности и этим радикально отличается от аналогичной частной собственности в странах со “старыми” рыночными экономиками.

Аналогичным образом дело обстоит, к сожалению, не только в России, но и, например, в Украине, где значительная часть приватизированной собственности именно потому, что она обладает низким ресурсом легитимности, подвергается ренационализации с целью последующей переприватизации уже по справедливой цене.

Принципиальное значение имеет реакция рынка на ресурс легитимности, сопряженный с приватизированной собственностью. Если этот ресурс низок, рынок проявляет тенденцию оценивать эту собственность по крайне низкой цене (которая назначается с учетом возможности национализации, особого налогообложения и т. п.), то есть по цене на ворованное имущество . В этом и состоит одна из основных причин, по которым фондовый рынок оценивает российские корпоративные активы многократно ниже их реальной стоимости.

“Счастливые владельцы” приватизированных активов с низким ресурсом легитимности сплошь и рядом именно потому, что они сами смотрят на свою собственность как на ворованную, обычно эксплуатируют ее хищнически, на износ, стремясь получить от ее эксплуатации в максимально короткий срок максимальную прибыль. Источником их прибыли является не процесс эффективной эксплуатации приватизированного имущества, а сам акт приватизации.

Значительная часть приватизированной в России собственности характеризуется низким ресурсом легитимности. Именно поэтому рынок оценивает приватизированную российскую собственность по цене на ворованное имущество, а “счастливые владельцы” эксплуатируют ее хищнически, на износ, стремясь получить от ее эксплуатации в максимально короткий срок максимальную прибыль.

Соответственно приватизированные по российской модели активы сплошь и рядом выбывают в короткое время из строя. Этого бы, разумеется, не наблюдалось, если бы приватизированные активы приобретались за реальную стоимость, как, например, где-нибудь во Франции или в Великобритании.

Применительно к таким активам, как крупные предприятия, объективный результат приватизационной программы российского типа – скорообогащение незначительной группы лиц путем извлечения прибыли из акта приватизации при нарушении имущественных прав большинства населения.

Здесь нужно иметь в виду, что в строгом смысле слова государство в России не является собственником приватизируемых имуществ (“общенародной собственности”). Его права в отношении этих имуществ совершенно аналогичны правам группы по управлению активами на управление доверенным ему имуществом. Вообразим на одну минуту, что Союз швейцарских банков начал бы “приватизировать” по российской модели (то есть путем продажи по бросовой цене) доверенное ему в управление имущество частных лиц. Это и был бы аналог российской приватизации.

Приватизация крупных предприятий (и не только их) по российской модели в принципе не могла принести пользу экономике. Напротив, она несла ей только вред. Она вела к тому, что в краткосрочной перспективе не самое лучшее управление предприятиями менялось на еще худшее, а затем к утрате части активов в результате хищнической эксплуатации и перевода амортизационных фондов в категорию прибыли.

Нет уверенности, что западные авторы программы “шоковой терапии”, воспринятой российскими “либеральными фундаменталистами” как руководство к действию, с самого начала не предвидели подобного развития событий.

Последствия превращения России в зону высоких конъюнктурных и инвестиционных рисков

В течение всего периода реформ Россия являлась и является зоной высоких конъюнктурных и инвестиционных рисков. Источниками рисков являются:

– кризисное состояние экономики в течение всего периода реформ вплоть по текущий момент;

– инфляция в 90-е годы и еще более демонетизация экономики после 1993 г., более или менее изжитая в начале текущего десятилетия (демонетизация превратила экономику России в 90-е годы в экономику банкротов и в связи с неплатежами взвинтила до невиданных высот конъюнктурные риски);

– постоянная неопределенность в вопросе о курсе рубля, которая для инвестора создает неясность, каков этот курс будет в будущем;

– неопределенность в вопросе о динамике и характере реформ и их конечном результате (у нас давно уже и не спрашивают “реформаторов”, чего они хотят);

– дефицит легитимности у большинства реформ; дефицит легитимности у значительной части приватизированной собственности;

– перспектива вступления в ВТО (создает дополнительные крупные риски для внутренних производителей);

– политика увеличения цен на энергоносители до уровня, в несколько раз превышающего средний уровень цен;

– криминальные риски;

– социальные риски, связанные с проведением политики низкой заработной платы для 80–90% работников при одновременном “сжатии” фондов социального обеспечения.

Соответственно до крайности ограничивается возможность реализации предпринимательским сектором крупномасштабных программ капиталовложений, поскольку цикл “капиталовложения – амортизация вложенных средств – получение первой прибыли” при такого рода капиталовложениях обычно составляет 10–15 лет.

Если, с точки зрения политика, голосующего за реформы, имеет значение текущее поведение населения и его же поведение на выборах и в перспективе ближайших нескольких лет, то инвестора, вкладывающего средства в капиталоемкий объект (например, крупную электростанцию), больше интересует ситуация на перспективу в 15–20 лет. Он не может игнорировать ни факторы политической неустойчивости государства (и явное стремление Запада разрушить Россию), ни рост протестного потенциала и его скачок в результате политики приватизации фондов социального обеспечения (сокращение процента отчислений на соцстрах, повышающее прибыль), причем он не может игнорировать и кумулятивные эффекты такого роста. Политику будет достаточно, если свертывание социального обеспечения не создаст взрывную волну в краткосрочной перспективе. Инвестору в крупные проекты этого недостаточно. Ему нужны гарантии, что ничего такого не произойдет в течение 15–20 лет.

Между тем социальная стабильность явно приносится в жертву задаче максимизации нормы текущей прибыли, генерируемой в экономике.

Само по себе увеличение прибыльности, если оно предполагает рост нормы прибыли по всем родам экономической деятельности, может являться фактором, стимулирующим инвестиции, на что обычно и указывается, когда речь идет о политике свертывания затрат на социальное обеспечение. Но в российском случае (и инвесторы этого не могут не учитывать) дело обстоит иначе. Во-первых, в условиях кризиса и фактической избыточности основных фондов (пусть даже физически изношенных и морально устаревших) инвестиции в большинстве отраслей неоправданны. Во-вторых, сокращение затрат на социальные цели идет параллельно росту цен на продукцию ТЭК, в результате вся прибыль от этих сокращений оседает в отраслях ТЭК с перспективой вывоза за границу.