Джон Шелби Спонг - Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

К тому времени как умерла моя собака, я регулярно посещал воскресную школу и слышал рассказы о месте, которое называли «раем», а также, несколько реже, – о месте, называемом «адом». Мои учителя из евангелической воскресной школы были взрослыми, а я по-прежнему находился во власти иллюзии, что взрослые знают о жизни все. И вскоре после смерти Папа я спросил учителей, увижу ли я когда-нибудь снова мою собаку. Оба заверили меня, что увижу, но их ответам недоставало подлинной убедительности. Их беспокоило скорее мое горе, нежели реальность будущей жизни. И если заверения могли мне помочь, они охотно и с готовностью предлагали их. Однако дети улавливают разницу, и слова учителей меня не убедили. Я знал только одно: моей собаки больше нет. Люди говорили мне, что всегда можно завести другую. Казалось, собак они воспринимают как нечто заменимое. Эта мысль была для меня новой и неутешительной. Пса Папа я воспринимал как члена своей семьи. Неужели членов семьи можно заменить? Об этом я не спрашивал вслух, только мысленно. Теперь тень смерти казалась мне длиннее, чернее и еще неизбежнее. Она надвигалась на меня, а я при этом начинал понимать, что значит быть человеком. Что это всегда нелегко. Людям приходится танцевать со смертью, прежде чем они сумеют радоваться жизни и смеяться вместе с ней.

Мне было двенадцать, когда смерть вновь явилась к нам в семью. Умер отец. У него болело сердце, несколько месяцев он провел, прикованный к постели. Но я не понимал, что это означает. И конечно, никак не ожидал, что он умрет. Ближе к концу его жизни появились зловещие признаки, но в то время я не знал, как их истолковать. К нам все чаще приходил дядя Эрнест, самый младший из братьев отца и мой самый любимый дядя. В ту ночь, когда отец умер, у нас гостила тетушка Джин, его сестра. Он был центром нашей семьи из пяти человек, кормильцем, хотя я тогда не знал, что это значит. По работе он много путешествовал, в основном на машине, иногда на поезде. Мы привыкли к его отлучкам, но он всегда возвращался. Уезжая утром в понедельник, он возвращался или в четверг, или в пятницу вечером. Его возвращения мы с нетерпением ждали каждую неделю, и не только потому, что скучали по нему, но и потому, что он привозил нам подарки. Пока он был в отъезде, мы чувствовали, как не хватает его дома.

Сейчас, по прошествии лет, я вспоминаю: в последний год своей жизни он почти никуда не ездил. Но тогда я не понимал, почему и что это могло означать. Лишь теперь я сознаю, что крепостью здоровья он не отличался. Он страдал избыточным весом – сто два кило при росте в метр семьдесят шесть. Его облик в моей памяти неразрывно связан с двойным подбородком. Насколько я знаю, спортом он не занимался. Я не понимал и даже представить себе не мог, как отразится его болезнь на финансовом положении нашей семьи. Но я сразу обратил внимание, как изменился наш дом, когда пришлось устраивать для отца спальню в прежней гостиной, чтобы избавить его от необходимости подниматься по лестнице. О смерти отца поздно ночью меня известил громкий крик: мама звала тетю Джин. Я содрогнулся, догадываясь, что может означать этот крик, но оцепенел, не решаясь встать с постели и проверить свою догадку. На рассвете тетя зашла ко мне сообщить, что отец умер. Смерть вновь вторглась в мое сознание, но на этот раз заняла настолько центральное место, что мне больше не удалось оттеснить ее на окраину своей жизни.

В следующие несколько дней дом наводнили утешители. Когда они заканчивали разговор с взрослыми, в число которых включали и мою старшую сестру Бетти, и обращались ко мне, старшему сыну, и к моему девятилетнему брату Уиллу, многие считали необходимым объяснить, как счастлив мой отец теперь, когда он уже не болен. В разговорах часто звучало слово «рай» как место высшего блаженства. Люди говорили, что это высшая цель, на какую только может надеяться человек, ибо в присутствии Бога ему обеспечена вечная радость. Но даже я, с моим неокрепшим умом, видел в этих объяснениях некую червоточинку: ведь если мы и вправду верим в рай, почему нам так грустно? Если папа счастлив, почему все, кто любит его, в том числе моя мама и старшая сестра, настолько безутешны? Религиозное мышление казалось мне оторванным от реальности. Я пытался осмыслить разговоры о рае, которых наслушался с лихвой, но чем больше старался, тем меньше смысла в них видел. Кто-то из соболезнующих даже уверял меня, что Богу, наверное, понадобилось, чтобы мой отец был с ним. Я задумался, почему потребности Бога должны быть превыше моих собственных.Такое божество я счел странным. Много лет спустя я услышал, как пожилая женщина говорила девятилетнему мальчику то же самое почти слово в слово о его отце, умершем от инфаркта сравнительно молодым. Этот мальчик, которого звали Джон Нельсон, в ответ выпалил: «Ну так будь он проклят, этот Бог!» Казалось, женщина была всерьез уверена, что молния поразит его на месте – или, возможно, ее саму, за то, что слушала подобные слова. А я подумал, что это лучший ответ на набожную чушь, какой я когда-либо слышал. Бог, которому отец Джонни понадобился больше, чем самому Джонни, выглядел демоном, заслужившим проклятия.

Разумеется, ничто в рассуждениях на тему «рай – это хорошо», вызванных смертью моего отца, не имело для меня никакого смысла, как не имеет и сейчас. Если смерть – настолько великое благо, гадал я, тогда почему врачи старались изо всех сил, чтобы сохранить моему отцу жизнь? Мне объяснили, что его смерть – воля Божия. От этого я задумался глубже прежнего. Неужели все в мире происходит по воле Божией? Но зачем Богу понадобилась смерть отца троих еще не выросших детей, мужа тридцатишестилетней женщины, кормильца и финансовой опоры семьи? Бог такого рода представлялся мне не имеющим смысла, особенно когда я пытался увязать этот образ с непреклонно строгим Богом-моралистом, с которым регулярно сталкивался в нашей церкви. В церкви мне изображали Бога вознаграждающим и карающим, сверхъестественным, опекающим божеством. В мою нежную детскую душу запал скорее страх перед этим Богом, чем его любовь. Церковь недвусмысленно разъясняла, какое поведение считается добродетельным, а мой отец нарушал все правила, и некоторые – систематически. Это также внушало страх и не только придавало разговорам о райских кущах бесполезность, но и наполняло их ужасом.

Высшей из человеческих добродетелей, всецело одобряемой Богом, моя церковь провозглашала регулярное посещение церкви. А отец редко бывал там разве что на Рождество и Пасху, и то по принуждению. Истинно христианская жизнь, утверждала моя церковь, отмечена личными привычками, не имеющими ничего общего с серьезными пороками, под которыми подразумевались употребление спиртного, курение, азартные игры и сквернословие. А мой отец время от времени пил, выкуривал по две пачки сигарет в день, любил поиграть на автоматах в местном «Клубе оленей» и регулярно играл с друзьями в покер или бридж. Кроме того, он умел ругаться и даже поминал имя Господа всуе! Церковь учила меня, что Бог умеет вести учет. Ничто не ускользнет от божественного взора, говорили мне. Каждое деяние записано, твердили учителя в воскресной школе, и подкреплено свидетельствами ангелов. Я полагал, что по всем этим причинам спорить с Богом невозможно. Эту книгу учета прочтут в день смерти каждого как обязательный элемент ритуального суда. И после смерти отца, когда знакомые приходили к нам домой, чтобы выразить соболезнования и объяснить мне, что мой отец был прекрасным христианином и что мне следует утешаться мыслью, что он будет вознагражден, их слова просто не увязывались с остальными. Если судить отца по меркам, заявленным церковью в качестве стандарта, тогда мой отец виновен по всем статьям и не в ладах с тем, что церковь называла «законом Божиим». Моя церковь совершенно недвусмысленно высказывалась о том, какая участь ждет грешников. По этим меркам мой отец был обречен на суд и ад. В то время я совсем запутался. Набожные разговоры о райском блаженстве противоречили определению греха, данному церковью, и ее учениям о суде и наказании. Если религия и предназначалась для того, чтобы утешить меня, она потерпела фиаско. Точнее, привела меня в состояние острого эмоционального конфликта. Мне казалось, что старания церкви управлять поведением верующих с помощью теологии наград и наказаний лишают содержания ее разглагольствования о Боге, имя которому – любовь. Факт остается фактом: моя церковь не смогла утешить меня в минуту скорби. Мало того, она усугубила мою тревожность.