Джон Шелби Спонг - Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки

В работе над книгой я обнаружил в себе еще один удивительный сдвиг. Он казался предельным, и я задумался, не станет ли он последним. Сначала я перешел от пряток в религиозной атмосфере защищенности к критическому осмыслению религии. Это осмысление было и продолжало оставаться чрезвычайно важным, однако уже появлялось то, что оказалось важнее. Я обнаружил, что помимо мышления есть и «бытие», и это «бытие» – еще более глубокий аспект жизни. Именно бытие, а не мышление, в конце концов привело меня к убеждению, что жизнь вечна. Однако я не мог достичь этого уровня одним только выходом из моей религиозной традиции: я должен был пройти через нее, а затем выйти за ее пределы. Вот почему мне пришлось снова обратиться к Иисусу, ключевой фигуре в традиции моей веры – и в предыдущей главе я показал, как именно я это сделал. Мой путь к Богу пролегал через новое понимание того, кто я есть. Меня пробудила история Иисуса.

Процесс, через который я прошел, был довольно простым, но казался мне глубоким. Сперва я понял, что я – итог сотен взаимосвязей, которые помогли создать меня и воссоздать. Странно, но эти взаимосвязи привели меня к новому пониманию бытия. Пауль Тиллих, богослов и мой учитель, называл это «новым бытием» [93] Название одной из трех наиболее популярных книг Пауля Тиллиха, доступных самому широкому кругу читателей – The New Being («Новое бытие»). Подробнее см. библиографию. . Я не могу обособиться от этих даров бытия, которые побудили меня осознать, как глубоко взаимозависима человеческая жизнь в целом и моя собственная в частности.

Разумеется, я могу перечислить жизненно важные и необходимые отношения, которые помогли мне развиться и даровали мне мое бытие. Это отношения с родителями и наставниками, друзьями и коллегами, и главное – с теми, кто жил со мной в самых сложных и близких брачных взаимоотношениях. Мне посчастливилось быть женатым на двух чудесных женщинах, одна из которых скончалась после тридцати семи лет брака. Второй я сегодня дорожу больше, чем самой жизнью. Когда живешь, связанный узами преображающей любви, это настолько целостное, свободное и живительное состояние, что входишь в иные жизненные измерения – и запредельные, и до неузнаваемости меняющие жизнь. Тот, кого любят безмерной и безусловной любовью, видит, как жизнь развивается в новых направлениях, о которых он прежде даже не думал. Подобно вымышленному персонажу из книги Ричарда Баха, чайке по имени Джонатан Ливингстон [94] Книга Ричарда Баха называется Jonathan Livingston Seagull («Чайка по имени Джонатан Ливингстон»). Подробнее см. библиографию. , я обнаружил, что могу преодолевать препятствия, выходить за пределы и жить так, как раньше считал невозможным. Жизнь стала шире. Именно благодаря опыту супружеской любви я начал толковать христианство с точки зрения полноты жизни, созданной силой любви. Я рассматривал слова Иисуса сквозь эту призму. Он призывал меня к жизни во всей полноте и изобилии. Но это не означало благой вести успеха, как, похоже, предполагают некоторые из наших популярных проповедников Евангелия [95] Джоэл Остин – популярный современный проповедник успеха и изобилия. . Это значило открытие целостности и свободы, которые позволят мне отдать свою жизнь в любви и служении людям. Отвечая на призыв Иисуса к полноте жизни, я смог избавиться от менталитета, ориентированного на выживание. Чем больше я отдавал, тем больше у меня, казалось, становилось того, что можно отдать. Возможно, именно это имел в виду святой Павел, когда призывал нас жить в «свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:21), а также автор Послания к Колоссянам, когда писал, что мы должны быть причастны к «наследию святых во свете» (Кол. 1:12).

То, что я люблю и любим, открыло мне глаза, помогло увидеть любовь повсюду, чего я никогда прежде не замечал. Именно присутствие любви придало мне сил, чтобы принимать ее, а затем потребовало ее отдавать. Любовь привнесла в мою жизнь новые измерения. Любовь позволила мне рисковать, быть уязвимым, переходить границы, взаимодействовать и расти до того состояния, чтобы я мог избавиться от страхов, связанных с выживанием и заставлявших меня возлагать вину на тех, кто по определению был «иным». Эти страхи, так глубоко укорененные в менталитете выживания историей нашей эволюции, следует превзойти, чтобы не лишиться человечности. И опять-таки, Павел, по-видимому, уловил то же самое, когда писал, что во Христе, то есть, несомненно, в состоянии ничем не ограниченной любви Божией, нет ни иудея, ни язычника, ни раба, ни свободного, нет ни мужчин, ни женщин (Гал. 3:28). Новая человечность – неизменно плод любви, и из этой новой человечности вырастает еще более глубокая, ничем не скованная, даже трансцендентная человечность. Чем больше чести мне выпало жить в принятии незаслуженного дара любви, тем меньше мне требовались теистические образы моего религиозного прошлого. Так что сфера сверхъестественного отступала и блекла, а опыт любви как высшего проявления божественного разрастался.

Эти аспекты сверхъестественного также полностью разрушило пришествие знания. Однако Церковь еще даже не осознала, что сверхъестественного больше нет. И традиционная церковная жизнь стала казаться мне все более и более чужой, так как ничто в ней меня не увлекало. Все отчетливее я видел в Церкви организацию для духовно незрелых людей, для группы детей, соперничающих за поддержку со стороны небесного родителя. Я видел, как Церковь втянута в средневековые попытки манипуляций божественным «ради нашего блага». Я видел, как она все заметнее превращается в то место, куда убегают от реальности. Богослужение стало не единением в силе жизни и любви, а спектаклем со священниками в главных ролях. К Богу обращались на языке средневековых песнопений, пользы от которого было не больше, чем от стремления священников актерствовать. Церковная жизнь казалась все более посвященной контролю поведения. Политика Церкви всегда касалась в первую очередь «своих и чужих». Я не хочу принадлежать к религиозной общине, где говорится, что цвет кожи, этническая принадлежность предков, пол или сексуальная ориентация определяют ценность человека, его святость или допущенность к Богу. Как может какой-либо институт делать подобные заявления и по-прежнему утверждать, что он служит тем, чьей целью полагалось бы с избытком приносить жизнь всем нам? (Ин. 10:10). Я нахожу в себе все меньше сил, чтобы мириться с церковной иерархией, которая якобы рассуждает о святости и при этом принижает человеческое. Мне все равно, кто это говорит – папа, который называет жизнь некоторых «ущербной по своей сути», ибо те отличаются от большинства; архиепископ Кентерберийский, который смеет ставить церковное единство выше справедливости и истины; или кто-нибудь из популярных евангелистов, которые используют Библию, чтобы осуждать нормальные явления, относящиеся к разнообразию человеческой жизни, но представляющие угрозу для них самих.