Хейро (Луис де Хамон) - Мемуары Хейро. Воспоминания великосветского хироманта: практикум и реминисценции

– Если хотите, миссис Стенли все устроит, – сказал он.

Его жена тут же села за стол и написала письмо. Через пару дней мне передали записку от Гладстона, написанную на бланке со знаменитым рисунком. Меня пригласили в Гарвардский замок на встречу. Тем же вечером я сел в поезд, утром приехал в Честер, а в три часа дня мне довелось познакомиться с Гладстоном.

То был жаркий августовский день. Накануне мистер Гладстон выступал с публичной речью в Садоводческом обществе Честера (кажется, его последней речью). Миссис Гладстон встретила меня в холле, и мое сердце сжалось, когда она сказала, что ее супруг утомлен и что мне не следует беспокоить его под каким-либо предлогом. Я принес ей свои сожаления по поводу его недомогания и сказал, что я буду рад приехать снова из Лондона в любое время, когда он того пожелает.

Затем я повернулся, чтобы уйти, но в этот момент открылась дверь кабинета и к нам вышел «великий старик».

– Моя дорогая, это тот самый джентльмен, который должен встретиться со мной в три часа дня.

– Да, – ответила миссис Гладстон. – Но тебе лучше не проводить никаких встреч.

Дорогая, он приехал из Лондона по моему приглашению. Это друг Стенли, и мне интересно повидаться с ним.

Сэр, прошу не принимать меня в расчет, – сказал я. – Мы можем перенести встречу на любой другой день, когда вы будете чувствовать себя лучше.

Я встречусь с вами сейчас, – ответил он и добавил печальным тоном, – поскольку, возможно, уже никогда не буду чувствовать себя лучше, чем теперь.

Мы вошли в его кабинет. Он указал мне на кресло у окна. На столе лежала одна из моих книг. К своему удивлению, я понял, что перед нашей встречей он ознакомился с ее содержанием. (Позже мне говорили, что это была его неизменная привычка. Он заранее изучал те темы, о которых могла пойти речь.) Однако у Гладстона в запасе был еще больший сюрприз.

Мне сказали, что вы – сын такого-то и такого-то, – сказал он. – Ваш отец имел пристрастие к высшей математике, которое разделял и я. Мы довольно долго переписывались. Та тема, над которой он работал свыше двенадцати лет, весьма интересовала меня.

Гладстон показал мне несколько страниц, покрытых вычислениями и алгебраическими фигурами. Я узнал почерк отца.

– Ваш родитель еще жив?

– Нет, сэр, – ответил я. – Он недавно скончался.

– А вы унаследовали его любовь к математике и цифрам?

– Увы, нет. Мои вычисления связаны с оккультными вопросами и, вероятно, не заинтересуют вас.

– Мы увидим это позже, – сказал он. – А теперь изложите мне вашу теорию, о которой писал Стенли. Он назвал вас непревзойденным мастером хиромантии. Только говорите медленно и ясно, чтобы я мог следить за ходом ваших мыслей.

Фотография с автографом, данная мне мистером Гладстоном в августе 1897 года

Мягкость и доброта этого человека – политика, который часто решал судьбы целых народов и которого даже ярые враги ценили за мудрость и ум, – помогли мне одолеть нервозность, и я приступил к объяснению своих теорий. Вкратце описав свои исследования, я вернулся к отпечаткам рук и показал ему интересные детали наследственных линий. Затем мы затронули тему чисел, которые управляют жизнями людей, и пришли к выводу, что каждый из нас занимает свое место во Вселенной и, следовательно, подвержен влияниям особых мер добра и зла.

Приведя в пример вибрации музыкальных тонов, я указал ему, что каждая вибрация может создавать различные формы материи. Одна и та же вибрация, повторенная дюжины и сотни раз, всегда создает свою копию. Каждый тон имеет особое число, поэтому на шкале творения каждый человек как объект вселенной вибрирует в точном соответствии с теми планетами, которые, будучи инструментами Бога, определяют бытие Вселенной.

Я принес с собой машину д'Одиарди, которую описал в одной из предыдущих глав. Мы установили ее на столе, и мистер Гладстон протестировал возможность человека влиять мыслью на материю посредством силы воли. Встав перед инструментом, я показал ему, как далеко могу сдвигать иглу. Он попробовал сделать то же самое, затем позвал в кабинет нескольких слуг и проверил их одного за другим. Когда мы снова остались одни, я попросил его разрешить мне забрать ту диаграмму, которую создала его воля. Я хотел добавить ее к другим материалам по тестированию этого аппарата. Карта Гладстона показывала значительную силу воли и отмечала период времени, на который он мог удерживать иглу в определенных точках.

Перед окончанием встречи он позволил мне взять гипсовые слепки его рук для моей коллекции, а затем подарил свою фотографию, которую я привожу в этой книге. Дата данного события – 3 августа 1897 года. В конце концов, в кабинет вошла миссис Гладстон и, прервав нашу встречу, заявила, что уже половина шестого. Я почувствовал себя смущенным, но мистер Гладстон спас меня от ее гнева.

Правая рука Гладстона – отпечаток снят в августе 1897 года

– Моя дорогая, – сказал он. – Это был один из самых интересных вечеров, проведенных мной в последние годы. Я ни сколько не устал и сейчас собираюсь показать молодому человеку наш сад. Скорее, это он устал от моего общества.

Мы прошли по красивой лужайке, которая выглядела, как безупречный зеленый вельвет. Рядом пламенели алые цветы герани, которые он очень любил. Гладстон попросил меня рассказать об Америке и сказал, что очень сожалеет о том, что никогда не видел эту великую страну. Он выказывал глубокий интерес к развитию Соединенных Штатов за последние годы. Наконец, он попрощался со мной, и когда я у ворот оглянулся назад, то увидел его фигуру, удалявшуюся на фоне зеленого сада и красного заката.

Однажды утром я получил письмо, написанное плохим грубым почерком на дешевой бумаге. Оно гласило следующее:

Уолтам Кросс, 19 августа 1897 года.

Уважаемый сэр, не могли бы вы приехать в местечко в двадцати милях от Лондона и прочитать линии на ладонях ребенка, не способного приехать в город? Прошу ответить мистеру…, почтовое управление Уолтам Кросс.

С уважением, ваша Х*

Сначала я решил послать отказ, поскольку люди такого класса никогда не платили мне за консультации. Но позже мой секретарь получил еще одно письмо от того же человека, предлагавшего мне обычный гонорар и просившего приехать к ним в следующее воскресенье.

Этот день выдался жарким и солнечным. Я отъехал на поезде с вокзала на Брод-Стрит и, устроившись в купе, начал размышлять об этом таинственном деле. Письмо, очевидно, было написано старой дамой, и я не понимал, что подтолкнуло эту необразованную и, вероятно, бедную женщину согласиться на большие деньги за чтение рук ребенка – скорее всего, инвалида, не способного приехать в город. Женщина не указала ни имени, ни адреса. Я должен был сойти на станции Уолтам Кросс и сесть под часами в зале ожидания. Там мне полагалось дождаться мужчину, который отведет меня в нужное место.