Георгий Гурджиев - Беседы Вельзевула со своим внуком

Пытаясь понять основную мысль и действительное значение, скрытое в этой странной формулировке, более или менее здравомыслящий человек, как мне кажется, вскоре придет к заключению, что все идеи, содержащиеся в этих словах, основаны на той познанной людьми за долгие века истине, согласно которой у каждого необычайного феномена в жизни есть две противоположные по своему характеру причины, и приводит этот феномен также к двум противоположным результатам, которые в свою очередь становятся причинами нового феномена. Например, пусть нечто, являющееся следствием двух противоположных причин, дает свет; затем это нечто может также неизбежно дать начало противоположному явлению – тьме; или если какой-то фактор вызывает импульс явного удовлетворения в организме живого существа, он также неминуемо вызовет такую же явную неудовлетворенность, и так далее всегда и во всем.

Воспользовавшись здесь этим образцом народной мудрости, формировавшейся в течение столетий и отраженной в образе палки, которая действительно о двух концах, где один их них символизирует добро, а другой – зло, можно сказать, что если я воспользуюсь упомянутым выше автоматизмом, приобретенным благодаря долгой практике, это будет хорошо для меня лично, но для читателя это выльется в противоположность, а что противоположно добру, легко поймет каждый нормальный человек.

Короче говоря, если я воспользуюсь своей прерогативой и возьмусь за «добрый» конец палки, «злой» ее конец неизбежно обрушится на головы читателей.

Это действительно может случиться, потому что по-русски невозможно выразить тонкости философских проблем, которые я намереваюсь осветить в моей работе достаточно полно, тогда как, хотя это и возможно на армянском, этот язык, к несчастью всех современных армян, не очень приспособлен для выражения современных понятий.

Чтобы ослабить горечь вызванных этим внутренних ран, признаюсь, что в дни моей ранней юности, когда я заинтересовался вопросами филологии и был поглощен ими, я предпочитал армянский язык всем другим, на которых тогда говорил, включая даже мой родной язык.

Армянский язык был для меня тогда самым любимым главным образом потому, что у него был свой характер и он не имел ничего общего с соседними языками, и все его «тональности», как сказали бы ученые филологи, были присущи ему одному и, как я понимал уже тогда, полностью соответствовали характеру этого народа.

Но за последние тридцать или сорок лет я был свидетелем таких изменений в армянском языке, что, хотя он и не полностью потерял оригинальность и самостоятельность, которые были ему свойственны начиная с глубокой древности, сейчас он приобретает свойство «грубой смеси языков», чьи созвучья режут слух более или менее внимательного и чувствительного слушателя и воспринимаются как набор турецких, персидских, французских, курдских интонаций, смешанных с другими «неудобоваримыми» и «нечленораздельными» шумами.

Почти то же можно сказать о моем родном языке – греческом, на котором я говорил в детстве и вкус «автоматической ассоциативной энергии» которого я все еще помню. Я мог бы, осмелюсь сказать, выразить на нем все, что пожелаю, и сейчас, но это невозможно по простой и отчасти комической причине, что кто-то должен будет разобрать и перевести мои труды на другие языки. Но кто это сделает ?

Можно с полной определенностью заявить, что даже самый лучший специалист по новогреческому просто ничего не понял бы в том, что я написал на языке, усвоенном мной в детстве, потому что за последние три-четыре десятилетия мои дорогие «соотечественники», воспламененные желанием во что бы то ни стало походить на представителей современной цивилизации даже в своих речах, проделали с моим родным языком то же, что армяне, стремящиеся стать русскими интеллигентами – со своим.

Греческий язык, чей дух и букву я унаследовал, и язык, на котором разговаривают современные греки, похожи так же, как, по словам Ходжи Насреддина, свадебный марш похож на траурное песнопение.

Так что же делать ?

Но не тревожьтесь, почтенные покупатели моих умствований! Пока хватает французской, армянской и хазарской бастурмы, я найду выход из этого положения.

У меня есть опыт. В жизни я так часто попадал в трудные ситуации и так часто находил из них выход, что это стало почти привычкой.

А пока я буду писать частично по-русски, частично – по-армянски. Тем более, что среди людей, которые постоянно теснятся вокруг меня, есть несколько, разбирающихся в двух этих языках, и я питаю надежду, что они смогут перевести с них достаточно хорошо.

В любом случае я повторяю, и повторяю так, что вы запомните это хорошо, не так, как вы привыкли «запоминать» другие вещи, а как вы запоминаете слово чести, которое дали себе или другому человеку. Независимо от того, какой язык я использую, я всегда и во всем буду избегать «изящного литературного стиля».

Стоит обратить внимание на курьезный факт, достойный вашего внимания больше, чем вы сможете предположить, что, начиная с раннего детства, с той поры, когда я стал разорять птичьи гнезда и дразнить сестер моих приятелей, в моем «планетарном теле», как говорили древние теософы, и более того – не знаю, почему – в правой его половине – возникло непроизвольное, инстинктивное ощущение, которое к тому времени, когда я стал «учителем танцев», оформилось в определенное чувство. Позже, когда благодаря этой профессии я стал обращаться с самыми разными людьми, это убеждение также начало расти в том, что называется душой. Оно заключалось в том, что языки или, скорее, их грамматика создана людьми, которые по лингвистическим знаниям в точности напоминают тех двуногих животных, кого наимудрейший Ходжа Насреддин характеризовал так: «они разбираются в этом, как свинья в апельсинах».

Подобные люди, которые из-за дурной наследственности и отвратительного воспитания превращаются со временем в «прожорливых молей», уничтожают то доброе, что оставили нам предки, и порой не имеют ни малейшего представления о той очевидной истине, которую еще в детстве воспринимает мозг, функционирующий у каждого создания, и у человека тоже, об определенном свойстве, что проявляется в соответствии с тем законом, который древние мудрецы называли «законом ассоциации», и о том, что процесс мышления у каждого существа и в особенности человека протекает исключительно в соответствии с этим законом.

Так как я уже затронул вопрос, который стал для меня почти навязчивой идеей, вопрос, касающийся процесса человеческого мышления, я считаю, что возможно, не доходя до того места в моих писаниях, где я собираюсь рассмотреть эту проблему подробно, рассказать хотя бы немного в первой главе о том, что стало мне случайно известно. За долгие века, прошедшие на Земле, это стало обычным для каждого человека, дерзавшего стремиться к тому, чтобы оказаться в своих и чужих глазах «сознательным мыслителем». Еще в юности существует два вида мышления. Первый – мышление при помощи мысли, выражающейся в словах, всегда имеющих относительное значение, и второй, свойственный как животным, так и человеку, который я назвал бы «формальным мышлением».