Елена Блаватская - Ожившая скрипка

Однако он настолько обожал своего ученика, что не смог долго вынашивать подобные мысли. Франц зачаровал его своей воистину артистической натурой, и теперь старый Клаус ощущал, словно их жизни неразрывно связаны друг с другом. Потому это чувство и стало откровением для старика; так что он решил спасти Франца, даже ценою своей старой, и, как он считал, уже никчемной жизни.

Самый страшный кризис пришелся на седьмой день болезни. Целые сутки больной не смыкал глаз, и ни на секунду не успокаивался; все это время он постоянно бредил. Его видения были удивительными, и каждую минуту он описывал их. Из полумрака темной тесной комнаты медленно выплывала нескончаемая процессия фантастических призрачных силуэтов, и Франц громко приветствовал каждый по имени, как старинных знакомых. Он считал себя Прометеем, привязанным к скале четырьмя крепкими веревками, сделанными из человеческих внутренностей. Черные непроницаемые воды Стикса с грохотом ударялись о подножие скалы в Кавказских горах… Эти воды покинули Аркадию и теперь пытались сокрушить скалу, на которой он страдал.

– Старик, разве ты не знаешь, как называется скала Прометея? – ревел он прямо в ухо своего любящего отца. – Тогда слушай… она называется… она называется Сэмюэль Клаус…

– Да, да… – безутешным голосом шептал старый немец. – И это я убил его, в поисках утешения. – Известие о Паганини вызвали у него такие яркие фантазии! О, бедный, несчастный мальчик!

– Ха-ха-ха-ха! – больной разразился громким, безудержным смехом. – И это говоришь ты, несчастный старик?.. Так, так, как бы то ни было, твое искусство ничтожно! Оно стало бы великолепным только тогда, когда ты играл бы на прекрасной кремоновской скрипке!..

Клаус вздрагивал, но молчал. Он только склонялся над несчастным одержимым и целовал его в бровь, нежно и ласково, как целует любящая мать, а затем на некоторое время покидал комнату больного, чтобы немного отдохнуть в своей мансарде. Когда он возвращался, бред Франца принимал иную форму. Молодой человек пел, пытаясь подражать звукам скрипки.

С наступлением вечера того же дня горячка больного стала ужасающей. Он видел огненных духов, хватающихся за его скрипку. Их руки, как у скелета, каждый палец которых заканчивался устрашающими когтями, манили к себе старого Сэмюэля… Они протягивались к старому учителю, окружали его со всех сторон, готовясь растерзать его… его, «единственного человека на свете, который любит меня бескорыстной, святою любовью и… и чьи внутренности могли бы оказаться очень кстати!» – продолжал он шептать со сверкающим взором и демоническим смехом…

Однако на следующее утро лихорадка прекратилась, и к концу девятого дня Стенио встал с постели, еще не придя в себя после болезни, и не подозревая, что он позволил Клаусу прочитать его потаенную мысль. Нет; знал ли он об этой ужасной идее, как принести в жертву своего старого учителя ради тщеславия, никогда не покидавшего его разум? Едва ли. Единственным следствием его роковой болезни было то, что по причине его клятвы, его артистическая страсть не смогла найти выхода, зато пробудилась другая страсть, которая, вероятно, и предоставила пищу его тщеславию и ненасытному воображению. Очертя голову, он бросился изучать оккультные искусства, алхимию и черную магию. И, занимаясь магией, молодому мечтателю удалось приглушить голос своего страстного желания к навеки утраченной скрипке. Во всяком случае, он так думал.

Прошли недели, затем месяцы, и между учителем и учеником больше не возникало разговора о Паганини. Однако Францем овладела глубокая меланхолия, поэтому оба редко обменивались словами, а скрипка с оторванными струнами и полная пыли висела на своем обычном месте. Создавалось впечатление, будто между ними находился бездушный труп.

Молодой человек стал угрюмым и саркастическим, и при этом он избегал любого упоминания о музыке. Однажды, когда старый профессор, после долгих колебаний, вытащил из пыльного футляра свою скрипку и приготовился играть, по телу Франца пробежала судорога. Но он не проронил ни слова. Однако при первых же движениях смычка он побагровел и, как сумасшедший, стремительно выбежал из дома, после чего часами бесцельно бродил по улицам. Тогда старый Сэмюэль отшвырнул свой инструмент и заперся в комнате до наступления утра.

Как-то поздним вечером, когда Франц сидел в кресле и выглядел особенно мрачно, старый профессор внезапно поднялся со своего места и, сильно хромая на одну ногу, отчего очень смахивая на сороку, подошел к ученику и запечатлел на челе молодого человека страстный поцелуй. Затем пронзительным от волнения голосом произнес:

– Не пора ли положить конец всему этому?

И, словно пробудившись от летаргического сна, Франц вторил ему:

– Да, это время настало.

После чего оба разошлись по своим постелям.

Когда Франц проснулся на следующее утро и захотел поприветствовать Клауса, он весьма удивился, не застав старика учителя на его обычном месте. Однако за последние несколько месяцев молодой человек сильно изменился, и сперва он не придал никакого значения отсутствию учителя, что было для того очень необычно. Одевшись, Франц прошел в смежную комнату, разделяющую их спальни и являющую собой небольшой закуток, где они обедали. Огонь в камине не горел с тех пор, как угли погасли в нем предыдущим вечером. К тому же Франц не заметил даже намека на хозяйскую руку профессора, занимающегося всеми делами по дому. Молодой человек был сильно озадачен, но ничуть не встревожился. Франц уселся на свое обычное место у погасшего камина и предался бесцельным мечтаниям. Когда он сладко потянулся, чтобы после сцепить руки за головой, таким образом принимая свою излюбленную позу, он случайно задел рукою за полку, висящую за его спиной. Рука ударилась об какой-то ящик, который с грохотом свалился на пол.

Это оказался футляр, в котором старый Клаус хранил свою скрипку. Он упал на пол с такой силой, что открылся, и оттуда вывалилась скрипка, которая упала прямо к ногам Франца. Ее струны задели за медную каминную решетку и издали протяжный, печальный и горестный звук, напоминающий плач неупокоившейся души; казалось, что этот звук наполнил всю комнату и отдался эхом прямо в голове и сердце молодого скрипача. Этот звук оказал на Франца магическое действие.

– Сэмюэль! – вскричал Стенио с выпученными глазами. Страх неведомого внезапно овладел всем его существом. – Сэмюэль! Что случилось? Господи, мой дорогой, старый учитель! – кричал молодой человек, устремляясь к комнате профессора и рывком распахивая дверь.

Ответом ему была одна тишина.

Испугавшись собственного голоса, он попятился. Никто не отвечал на его призывы. Ничего, лишь мертвая тишина… и гробовое спокойствие, обычно предвещающее смерть. В присутствии мертвого тела, лежащего в мрачном упокоении могилы, такое спокойствие обладает загадочной силой, приводящей чувствительную и трепетную душу в невыразимый ужас… Маленькая комната была погружена во тьму, поэтому Франц отворил ставни.