Лобсанг Рампа - Шафранная мантия. (THE SAFRON ROBE)

В дверях я внезапно остановился и, развернувшись, подошел к мерцающим масляным лампам. Одну за другой я потушил их — это была моя обязанность. Я последним уходил из храма и поэтому должен был сделать это. Пока я шел сквозь темноту к слабому свечению открытой двери, мой нос ощущал неприятный запах, исходивший от чадящих фитилей. Кое-где показывался затухающий огонек, но тут же исчезал в темноте.

Некоторое время я постоял в дверях, не зная, куда пойти. Потом, решившись, я пошел направо. Яркий свет звезд лился в окна, окрашивая все в серебристо-голубой цвет. Я свернул за угол и вдруг остановился. Ну да! Конечно, они были правы! Некоторое время я стоял и думал. Я вспомнил, что время от времени проходил мимо старого монаха, сидящего в маленькой келье и, хотя я видел его каждый день, я никогда не замечал его. Я вернулся на несколько шагов и взглянул. Старик сидел в маленькой келье в удаленной части коридора напротив окна. Он был полностью слеп и сидел на полу, вращая молитвенное колесо — очень, кстати, большое. Он все вращал и вращал его.

Кто бы ни проходил мимо, он мог слышать треск вращающегося колеса. Час за часом, день за днем старик сидел здесь, считая, что в этом предназначение его жизни — поддерживать вращение молитвенного колеса. Это было все, ради чего он жил. Мы, проходившие так часто мимо, привыкли к вращению колеса и поэтому никогда не видели монаха и не слышали треска.

Я стоял в темном проеме, наблюдал за колесом и слушал мягкое пение старичка:

— Ом! Мани падме хум! Ом! Мани падме хум!

Его голос был хриплым, пальцы скрючены и угловаты. Я смутно мог различить его. Он сидел и вращал колесо, вращал уже много лет, вращал еще до того, как я родился. Сколько еще он будет его крутить? Я не знал. Но я понял, что люди могут быть невидимыми, если они настолько знакомы, что никто не замечает их. Звуки становятся тишиной, если к ним привыкнуть.

Я вспомнил, как однажды в одиночку забрался в темную пещеру. Через некоторое время я стал слышать булькающие и шелестящие звуки моего тела — это кровь текла по венам и артериям. Затем я услышал равномерный стук сердца. Я слышал, как воздух проходит по моим легким, а когда я двинулся, то раздался скрип и треск мышц, передвигающих кости. Нам всем присуще это, все мы очень шумные приспособления, и хотя многие другие звуки привлекают наше внимание, мы не слышим те, которыми постоянно окружены и от которых нам не избавиться.

Я стоял на одной ноге, почесывая макушку. Было около полуночи, и вот-вот должен был раздаться зов на полуночную службу. Поэтому я особенно не спешил. Я опустил вторую ногу, плотнее завернулся в мантию и пошел вдоль коридора в спальню. Едва успев лечь, я заснул.

Однако долго спать мне не пришлось. Я скоро проснулся и, переворачиваясь с боку на бок, стал думать о жизни в монастыре. Мальчишки вокруг меня сопели и что-то бормотали во сне. Раздавались звуки храпа, нарушавшие ночной покой. Один мальчик, страдающий аденоидами, стал задыхаться во сне. Я подошел и перевернул его на другой бок, потом лег на спину и прислушался.

Откуда-то доносилось щелканье молитвенного колеса, какой-то монах беспрестанно вращал его, повторяя свои молитвы. Снаружи слышался приглушенный топот копыт, кто-то верхом ехал по тропинке под нашим окном. Тянулась ночь. Время словно замерло. Жизнь казалась вечным ожиданием, в котором ничего не движется, все остается неизменным: и храп, и треск молитвенного колеса, и приглушенный стук копыт. Я почти задремал.

Через некоторое время я поднялся и сел. Пол был твердым. Холод камня пробирал меня до костей. Какой-то мальчик пробормотал во сне, что хочет к маме. Я с трудом встал на ноги и подошел к окну, осторожно обходя спящие тела. Холод усиливался, вот-вот должен был пойти снег.

Из-за высокой цепи Гималаев утро посылало лучи света, которые, словно цветные пальцы, обшаривали нашу долину, пытаясь зажечь новый день.

Пена снежной пыли, лежащая на самых высоких пиках, была освещена золотым светом. Сияние исходило снизу, а верхушки сверкали блестящими радужными полумесяцами, которые переливались, повинуясь капризам высокогорного ветра. По небу метались яркие лучи света, словно бы солнце, выглядывая из-за гор, давало обещание вот-вот начать новый день. Звезды тускнели. Небо перестало напоминать фиолетовый свод. Оно светлело и светлело, и наконец стало бледно-голубым.

Небо становилось ярче, горы все больше заливал золотой свет. В конце концов ослепительный шар солнца выбрался из-за гор и сверкающим светом залил нашу долину.

Холод становился сильнее. Кристаллики льда падали с неба, ударяясь о крышу с музыкальным звоном. Какая-то отчетливость и ясность чувствовалась в воздухе, способном заморозить даже мозг в костях. Какой странный климат, думал я, то холодно и идет снег, то невыносимо жарко, особенно в полдень. Вдруг в мгновение ока налетел сильный ветер. Он пронесся, поднимая все на своем пути. В горах всегда шел снег, но на открытых пространствах снег, не успев выпасть, тут же уносился ветром. Наша страна высокогорная, и воздух тут разрежен. Он так тонок и чист, что слабо защищает от ультрафиолетовых лучей солнца. Летом наши монахи задыхаются от жары в своих мантиях, но, если облака ненадолго прикрывали солнце, за несколько минут температура сильно понижалась.

Мы очень страдали от бурь. Огромный барьер Гималаев иногда пропускал облака, зарождавшиеся в Индии, которые вызывали изменение температуры. Завывающие вихри выбирались из-за гор и обрушивались на нашу долину, сметая все на своем пути. Люди, которым приходилось попадать в бурю, должны были носить кожаные маски, иначе стремительно летящая с ветром скальная пыль с высочайших вершин могла поцарапать им лица. Путники, застигнутые на открытых горных плато, рисковали быть сброшенными вниз; если они были невнимательны и недостаточно ловки, их накидки и другие вещи взлетали в воздух и кружились. Их разрывало в клочья, превращая в игрушки безумного ветра.

Где-то внизу, в бледном рассветном воздухе, раздалось печальное мычание яка. И словно по сигналу, высоко на крышах затрубили фанфары. Низко пульсируя, загудели раковины. Звуки отражались и переплетались, сплавляясь в громкую смесь, похожую на величественный аккорд, взятый на огромном органе. В одно мгновение меня окутало множество звуков: пение в храме, ржание лошадей, недовольное ворчание голых сонных послушников, дрожащих от холода. Огромный «муравейник» был разбужен для нового дня, — еще одного дня жизни. И как приглушенный фон, несмолкаемое пощелкивание молитвенного колеса доносилось из глубины здания. Старый монах все вращал и вращал его, считая, что это его единственная цель в жизни.

В комнате началась суета. Активность возрастала с каждым мгновением. Бритые головы с надеждой высовывались в окно, ожидая, что вот-вот потеплеет. Темное бесформенное пятно вывалилось откуда-то сверху и, пролетев перед моими глазами, шлепнулось с отчетливым треском на камни. «Чья-то чашка, — подумал я, — теперь он останется без завтрака, если не получит новую».